ится: варит тот, кто пришел первый и голодный. Каша
с гипосульфитом была моим первым достижением на
этом пути.
Но Захар Захарыч готовить не умеет, и Петька над
ним измывается:
— Не то, не то! Теперь лук покрошите. Где нож.
Батя, где нож? Господи, какой вы бестолковый!
— Петро, гляди, столько крупы хватит?
— Батя, вы с ума сошли! Это на целый взвод!
Куда вы высыпали? Доставайте обратно! Да ско-
рее же!
— Ничего, Петро, гуще будет…
— Куда гуще! Она не сварится. Доставайте лож-
кой, пока не размокла! Где ложка? Батя, поворачивай-
тесь! Вот лук, крошите скорее — сало горит!
Обед готовится со скандалом, зато потом содержи-
мое кастрюли вываливается в глубокую миску, от по-
лусупа-полукаши идет вкуснейший пар, мы усаживаем-
ся вокруг с чистыми ложками и начинаем «наворачи-
вать». Суп-каша жирный, густой, сытный. Я сдаюсь
первый, потом Кубышкин, а Петька с Захарычем сидят
до седьмого пота, любовно поскребывают ложками и
изредка роняют фразы:
— Кажись, надо было лаврового подбавить?
— Ха-рош… Сойдет и так.
— Ну уж!.. А картошка переварилась.
После этого следует чай, который мы пьем из
стеклянных полулитровых банок, потому что круж-
ки заняты химикатами. Чай плиточный — густой, мут-
ный, какой-то тоже сытный, после него уже невоз-
72
можно дышать, и мы валимся — каждый на свою
кровать.
— Ну, ребята, кажись, маленько подзаправи-
лись,— говорит Захар Захарыч, распуская пояс.
— А что, батя,— спрашивает Петька,— вы «фор-
ды» водили?
— Водил. Я еще старые водил, драндулеты такие —
может, видел на картинках?
— Ага. А «студебеккеры»?
— По Ладожскому. Я их три сменил.
— А «виллисы»?
— Водил. Это в Германии. Я генерала возил.
— Вы бы, батя, женились, а? Вон Кубышкин же-
нится.
— Да нет, Петро, куда мне… Я старик. Уж как-ни-
будь доживем…
КРЕЩЕНИЕ
В новеньком черном комбинезоне, новеньких рези-
новых сапогах я явился к прорабке четвертого участка.
На бревнах и камушках сидели, лежали, грызли семеч-
ки девчата в таких же комбинезонах, курили и хохота-
ли несколько мужчин. Я несмело подошел и спросил
у одного из них, не это ли бригада Анны Москаленко.
Он был рыжий-рыжий, как солнышко, и вдобавок заи-
кался.
— Буду у вас работать.
— Н-ну и л-ладно,— равнодушно сказал рыжий и
отвернулся, скручивая цигарку.
Я протянул «Беломор». Это его несколько озадачи-
ло, и он миг колебался, брать или нет.
— Б-будешь всем «Беломор» совать — б-без штанов
останешься! — недовольно прорычал он и взял.—
А моя жена н-не разрешает папиросы, ш-шипит, стерва.
73
После этого он окончательно и бесповоротно повер-
нулся ко мне спиной.
Правду говоря, я ожидал всего, но только не тако-
го приема.
Загудело четыре часа. Стали кучками собираться
рабочие, уходили домой. А мы все сидели, никто и не
думал двигаться; почесывались, хихикали. Я поду-
мал: «Вот это работа! И это называется лучшая брига-
да? Странно».
Наконец явился бригадир — маленькая, смуглая,
курносая женщина. Она была такая щупленькая, ми-
ниатюрная, что мне захотелось протереть глаза: неуже-
ли это бригадир бетонщиков на такой стройке? Она
потерялась среди всех, вылезла на камушек, чтобы ее
видели, и, кончая доругиваться с мастером («А мне де-
ла нет до ваших плотников! Разогнать вас всех!»), при-
нялась распределять:
— Сегодня все по местам, как вчера! Машка — на
большой блок, Дашка — на водослив…
— О-ох, о-пя-ать водослив! В печенках он уже, ваш
водослив!
— Вставай, Дашка! Хватит вылеживаться… коро-
ва!
Поднимались нехотя, брали лопаты, брели в разные
стороны. И вдруг стало так скучно, так тоскливо!
— Я новенький,— сказал я, не утерпев, думая, что
меня не замечают.
— Вижу. Дашка-а! Ты скажи Ефремовичу, пусть
он…
Какие они все безразличные, грубые! Бригадира
