ничего не сумела сообщить. По-моему мнению, это описание все равно ничем не поможет, если нет реальных улик против кого бы то ни было. Гмызин поблагодарил меня за сотрудничество со следствием. Тогда я еще лелеяла надежду, что все будет хорошо. Жаль, что ошиблась.
Заходил психиатр. Веселый громогласный мужчина, от которого пахло яблоками. Два, больших и сочных, он принес мне, точно я маленький ребенок, угодивший в больницу с простудой. Я расчувствовалась. Психиатр рассказал мне несколько анекдотов, от которых я хохотала как ненормальная. Сама не замечая, я попала под власть его обаяния. Он умел повысить человеку настроение — ну, на то он и специалист. Втайне я была ему благодарна за визит. Он задал мне дюжину вопросов, как бы невзначай, в процессе непринужденного разговора, и я была довольна, что ко мне пришел не заплесневелый шамкающий старший ординатор, в каждом видящий психически ненормального.
— Ну и как я?
Этот вопрос я задала в конце, после получаса смеха и шуток.
Щелкнула авторучка.
— Я мог бы провести глубокое всестороннее тестирование, но не вижу в этом смысла. Вы вполне адекватны и отвечаете за свои действия. Вы отлично держитесь, учитывая пережитый стресс. Конечно, я бы мог порекомендовать понаблюдаться некоторое время, чтобы исключить возможность рецидива или обострение депрессии, но это только если вы сами пожелаете. Если никогда не страдали навязчивыми состояниями, не состояли на учете, я бы не стал вмешиваться. Иногда человеку лучше самому во всем разобраться.
— Значит, я не нуждаюсь в помощи?
— Нет. Только если в психологической.
— Психолог была.
— А, Логинова…
— Я отказалась от терапии.
— Вам решать, Людмила. Не беспокойтесь, ваши сны пройдут, для этого понадобится время, но никуда они не денутся. Им придется исчезнуть. Вы ведь будете жить с подругой?
— Да.
— Прекрасно. Главное — вам не надо долго оставаться в одиночестве.
Устраивайте самой себе трудотерапию. Плюс к тому расслабляющая музыка, избегайте есть возбуждающую пищу и препараты. Я выпишу вам рецепт на успокоительное, оно вам не повредит. Хотя бы для того, чтобы спокойно спать.
Нервишки подлечить никому не помешает. — Психиатр рассмеялся. — Бумажка на столе.
— Спасибо, — сказала я. — А как же быть с глазами?
— Я вижу, что вы, несмотря на некоторые рецидивы, вполне спокойно относитесь к этой травме.
— Я ничего не могу изменить.
— Вы правы. Но я предостерег бы вас от того, чтобы зацикливаться на этом. Вы не в силах ничего изменить. Вы считаете себя виноватой, но это неправда. Представляю ваш разговор с Логиновой на эту тему. Однако я ее поддерживаю. Вы остались живы. Думайте об этом. Это важно. Важнее и быть не может. И для вас, и для вашей близкой подруги.
Я кивнула. В случае с Логиновой я бы стала спорить и отрицать, но с ним мне не хотелось этого делать. Его голос действовал поистине волшебным образом, в нем был сила, умеющая утешать, успокаивать. Не глупая никчемная жалость, нет, — только голая убежденностью, что я имею права на полноценную жизнь. Он не воспринимал меня инвалидом.
Через пару минут, пожелав мне всего наилучшего, психиатр ушел. Сказал, что заглянет еще.
Тем же вечером я позвонила Тане. Боялась, что она сошлется на занятость и не будет со мной разговаривать, но ошиблась.
Мы поболтали. Таня была в хорошем настроении. После моего визита, по ее словам, она целый день порхала, почти не касаясь земли. Я ощутила приток тепла и спокойствия. Теперь у меня был человек, на которого можно опереться в любой ситуации. Таня сказала, что ждет, когда я выпишусь. Ей надоело есть свои ужины в одиночестве. Готовить для себя и тупо смотреть в телевизор по вечерам. Скука смертная, добавила Таня, смеясь.
Я ответила, что сама хочу побыстрее убраться из больницы, и чуть не расплакалась. В тот момент мне было очень одиноко. Распрощались мы еще через десять минут. Я решила не говорить Тане, что звонила на свой старый номер, хотя сначала намеревалась и ее попросить сделать пару звонков.
Отвернувшись к стене, я накрылась с головой и стала представлять, как мой похититель стоит в дальнем углу. Он сложил руки на груди. Вместо лица у него — черный провал, источающий невыносимый смрад.
В первые дни я надеялась, что еще находясь в больнице узнаю что-нибудь о маньяке, но мне не повезло. Где-то в глубине души я надеялась на чудо, что милиция поторопится и сделает свою работу на отлично. Примерно через две недели я поняла бессмысленность своих надежд. Что бы Гмызин там ни говорил, я для них только очередная жертва «тяжелой криминальной обстановки», безликие имя и фамилия в отчетах. Никого из мужчин, кто вел мое дело, не тронула по-настоящему эта история. Конечно, с их точки зрения, они сталкиваются каждодневно с гораздо более жесткими проявлениями насилия, рядом с которыми бледнеет мой случай, однако эта правда меня ничуть не успокаивала. Почему люди, призванные защищать и восстанавливать справедливость, делают свое дело так формально? В конечном итоге я поняла, что все жертвы подобных преступлений задаются этими вопросами. Это естественно. В той же степени как заверения органов следствия, что «они делают все от них зависящее». Никогда ничего не изменится. Как говорится, такова жизнь.
Последние десять дней я провела в больнице страдая от безделья. Таня приезжала еще пять раз. Я замечала по ее голосу, что она устала, но держалась молодцом, всячески старясь меня ободрить. Меня так и тянуло спросить, кем же она работает, если иной раз еле ворочает языком от усталости. Я убедила себя, что это не мое дело. Если Таня захочет, она расскажет сама.
Врач разрешал мне прогуливаться по отделению, в основном, по коридору, который пронизывал весь этаж от одного края до другого. Я спросила у сестры, где тут можно покурить. Она отвела меня в закуток наверху, небольшую лестничную площадку перед входом на чердак. Здесь курили и врачи и больные.
Я чувствовала, что на меня смотрят всякий раз, когда я появляюсь в курилке.
Ни разу мне не повезло придти сюда одной. И все-таки своего я добилась. Я курила Танины сигареты и наслаждалась этим забытым ощущением. Еще я поняла, что если могу переключаться на такие маленькие бытовые радости, то мое состояние приходит в норму. Конечно, я никогда не буду прежней. Внутри я не смирюсь с тем, что стала слепой. Единственный выход для меня — вооруженное перемирие с правдой. Я признаю ее лишь потому, что не в силах ничего поправить.
Я не переставала думать о похитителе. Он стал моей навязчивой идеей, хотя страх перед его новым появлением стал не таким сильным. Образ маньяка отходил в зону теней, туда, где живут потерявшие актуальность впечатления и воспоминания, но не исчезал. Этот тип ходит по каким-то улицам, общается с какими-то людьми, ест, пьет, его официальная жизнь течет по проторенному руслу, омывая все те же берега. Может быть, у него есть семья и дети, которые ничего не знают. Жена готовит ему завтраки и ужины, а коллеги по работе считают, что он просто отличный компанейский парень (свой в доску).
Думая об этом, я приходила в ярость. Ярость помогала мне чувствовать себя лучше. Мне надоело бояться. Нечто подобное я испытывала и в плену, но сейчас это было сильней во сто крат. Я хотела увидеть его. Заглянуть ему в глаза и посмотреть, что скрывается за ними. Накануне выписки мне приснился сон: каким-то образом я отыскала его логово и пришла туда, одержимая мыслью совершить возмездия. Только я, обезумевшая кукла, возвращающая долги. Мне хорошо видно его перекошенное лицо — убийца не понимает, почему я вижу, и кричит…
Утром я не могла вспомнить, кто же именно это был. Спустя время я вспомнила свой сон.
