Тиун приказал Тихому и мужикам:
– Походите по селу, поспрашивайте. Ночью кто-то чужой ходил по селу, столяр его видел, но издалека, лица не разглядел. Вроде бы мужчина в годах.
– Поспрашиваем, а как же, – согласился Еремей Тихий, стараясь не встретиться взглядом с тиуном, как будто и сам врал.
Помощник тиуна и мужики вышли со двора, остановились у ворот. Еремей Тихий почесал затылок. Почесали и мужики свои затылки.
– Такие вот дела… – многозначительно сказал Тихий. – Где коза во дворе, там козел в гостях.
– Девки – посуда аховая, и не увидишь, как разобьется, – согласился с ним один из мужиков.
– Может, еще попытаем столяра? – спросил другой. – Знает он что-то.
– Может, и знает, – согласился Тихий. – Только надо ли знать нам?! Пусть тиун сам разбирается: ему и отвечать, и платить больше всех. А нам пора на поле, пахать и сеять. Сейчас день год кормит.
Тиун, подождав, когда они уйдут, зашел в дом. В светлых сенях на стене, на видном месте, висел дурак – плетка для битья жены, детей и холопов. Яков Прокшинич снял ее, пошел в светелку. Там жена Марфа и дочка Улька в одних рубахах сидели на лавке у окна, вышивали узоры на новых скатертях. Марфа была забитая, худая, плоскогрудая женщина со скорбным лицом, а четырнадцатилетняя дочка – характером и мясистым телом вся в отца. Увидев дурака в руке мужа, Марфа спала с лица.
– Чем я провинилась, батюшка?! – успела она спросить.
Муж стегнул ее плетью по лицу. Полоса от удара сразу засочилась кровью и вспухла. Марфа, не охнув, закрыла голову двумя руками, приготовилась молча терпеть. От стонов муж еще больше распалялся. Но Яков схватил дочку за волосы, сбросил с лавки на пол.
– За то, что за дочкой не углядела! – ответил он с опозданием на вопрос жены и, задрав повыше рубаху дочки, чтобы оголились толстые бедра и ягодицы, принялся стегать по ним, повторяя после каждого удара: – Кому до столяра дала, сука?
В отличие от матери дочка орала благим матом, брыкалась, пыталась встать, но не признавалась. Упрямством она могла потягаться с отцом. От ударов у нее полопалась кожа на бедрах и ягодицах. Крики дочери, вид и запах крови еще больше распалили Якова.
Марфа поняла, что остервеневший отец забьет дочку до смерти, вклинилась между ними, принимая удары на себя:
– Меня бей, я виновата!
– Значит, ты все знала?! – Муж наотмашь ударил Марфу кулаком в лицо, отчего она отлетела в угол, осела там бесчувственная, и продолжил стегать дочь и спрашивать: – Кому дала, сука?!
Дочка орала от боли, но не выдавала своего любовника. У отца рука уже начала болеть, когда Улька наконец-то замолчала, потеряв сознание. Низ спины, ягодицы и бедра ее превратились в сплошную кровоточащую рану.
Яков обернулся к жене, которая очухалась и пыталась встать с пола:
– Каждый день буду бить, пока не признается. Так и передай ей.
Стегнув еще раз жену по голове, он вышел из горницы.
А Никита Голопуз быстро собрал свои вещи и, не позавтракав, заспешил в Путивль. Проходя мимо лучшего в селе колодца, увидел, как бабы пробуют на вкус воду, брезгливо сплевывают ее и выливают из ведер набранную.
– Какая вонючая стала! – пожаловалась одна баба. – И цвет розовый!
– Наверное, падаль кто-то кинул, – высказала догадку другая.
– Нет, это наказание нам за убийство попа Лазаря, – сообщила третья.
– И стены в церкви слезиться смолой перестали, – рассказала четвертая. – Не к добру это!
Бабы дружно перекрестились.
– Почистить колодец надо, – подсказал Никита Голопуз, но не сообщил, почему.
– Иди отсюда, окаянный! – прикрикнула на него первая баба, мать испорченной им девки. – С тех пор, как ты здесь появился, у нас один беды!
– Беды на голову с языка валятся! – весело отрезал столяр.
Портя девок, он не меньшее удовольствие получал, выслушивая проклятия их матерей.
Когда бабы заругались на него все вместе, заглушая друг друга, Голопуз радостно захохотал. Возле дома тиуна Никита взялся за узелок с сердцем ласточки, чтобы зазноба выбежала к нему попрощаться.
Ульку только что мать и брат перенесли с пола на лавку. Она лежала на животе, почти беззвучно стонала сорванным голосом и всхлипывала. Рада была бы попрощаться Николаем, но чуть пошевелилась и вскрикнула от боли.
– Потрепи, моя милая, – увещевала мать. – Сейчас я мазью помажу, боль сразу снимет. – Она побежала в кладовую за мазью.
– Да, здорово он тебя отстегал… – сказал Савка, похотливо глядя на окровавленные ягодицы сестры. Вид крови и его возбуждал, от желания даже ноздри затрепетали.
– Грешили вдвоем, а отвечать мне одной! – всхлипывая, прошептала Улька.
– Такова бабья доля, – сдерживая улыбку, сказал брат и вышел из комнаты – от греха подальше.
8
В Пасхальную ночь ведьма пришла к соборной церкви. Нарочно немного опоздала, чтобы ей не хватило места внутри. По большим праздникам князь Владимир ходил в соборную церковь. Вместе с ним приходили думные бояре, лучшие дружинники, а также все, желающие показаться князю или посмотреть на него. Была здесь и Евдокия Кривая. Она пришла заранее, чтобы занять место поближе к князю, но дружинники оттеснили ее в угол у входа. Ведьме внутри церкви делать было нечего. Она стояла на площади, слушала перезвон дивного колокола, который плакал детским голосом, и делала вид, будто молится. После окончания всенощной, когда народ начал расходиться, она стала так, чтобы князь Владимир прошел мимо нее. Его сопровождали бояре и дружинники, которые бесцеремонно расталкивали людей. Один из них якобы случайно так двинул Дуньку Кривую, что она еле устояла на ногах. Дружинник сделал это явно не спроста. Зато на ведьму никто из них не обратил внимания. Она проскользнула между боярами, окружавшими князя Владимира, и перегородила ему дорогу.
– Христос воскрес! – произнесла ведьма, улыбаясь с невинной скромностью.
– Воистину воскрес! – ответил Владимир и остановился похристосоваться: хоть и князь, а обычай велит.
Когда губы ведьмы коснулись его правой щеки, князь легонько дернулся. Из губ женщины как бы перекатился в него огненный шарик, который стремительно упал из головы в низ живота и лопнул там, вызвав миг блаженной истомы. К поцелую в левую щеку он приготовился, но все равно дернулся, когда лопнул второй огненный шарик. Третьему поцелую он отдался расслабленный и не отпускал ведьму, пока воевода Олекса Паук – сорокасемилетний мужчина со шрамом, наискось разделившим нос, а на щеке скрытом под густой темно-русой бородой, – не закашлял многозначительно.
С трудом отпав от ведьмы, князь несколько раз зевнув ртом, как выброшенная на берег рыба. Когда пришел в себя, первым делом спросил:
– Тебя как зовут?
– Меня не зовут, я сама прихожу! – легкомысленно ответила ведьма. Она радовалась, что князь отравился ею, теперь не скоро выздоровеет.
– Ну, так приходи на разговение, – пригласил Владимир, пытаясь заглянуть ей в глаза.
– А не прогонишь? – лукаво спросила она, пряча глаза, чтобы князь не увидел в них свое перевернутое изображение и не понял, что имеет дело с ведьмой.
– Конечно, нет! – горячо заверил Владимир. – Ты будешь первой гостьей!
– Может, и приду! – ведьма звонко засмеялась, проскользнула между боярами и дружинниками и растворилась в толпе.
Князь Владимир погнался за ней, но сразу потерял из виду.
– Кто такая? – спросил князь Олексу Паука.
– Черт ее знает! – почесав бороду, ответил воевода, хотя знал не хуже черта.
– Завтра обязательно разыщи ее, – потребовал Владимир Игоревич.
– Поищем – почему не поискать?! – согласился воевода Паук. Он знал, что князь забывает данные им
