был помочь отомстить себе, но каждый раз помогал так, что потерпевшим оказывался Прокшинич.
– Нашел убийцу? – спросил вирник.
– Нет, – ответил тиун. – Ищем.
– Плохо ищете, – сделал вывод Ивор. – Еще неделя у тебя, пока я буду виру собирать. Не найдешь – увезу «дикую» виру, все двадцать четыре гривны.
Ему полагалось с простой виры две гривны и двадцать кун, а с «дикой» – вдвое. Весь недобор будет за счет вирника, поэтому тиун не сомневался, что Кочкарь наберет денег и припасов на всю сумму.
– Знаю, – сказал Яков Прокшинич.
– А что мне полагается на неделю – не забыл? – со скрытой насмешкой поинтересовался вирник. Он не хуже других знал о восхитительной памяти Прокшинича.
– Семь ведер солоду, баран или пол говяжьей туши либо деньгами две ногаты; в среду и пятницу по сыру ценой в резану; ежедневно по две куры; а хлеба и пшена вдосталь, сколько съешь с помощниками. Лошадям овес. Всё это на пятнадцать кун, – не задумываясь, быстро перечислил тиун.
Вирник восхищенно крякнул. Ненависть не мешала ему поражаться способностям Якова Прокшинича. Другие тиуны обязательно что-то забывали или перепутывали и не всегда в свою пользу.
– Где поселишь? – спросил Ивор.
– У вдовы Лукьяновны.
– Столяр у нее жил? – спросил вирник.
– У нее, – подтвердил тиун.
– Ну, посмотрим, где он жил, – сказал вирник и, не попрощавшись, развернул лошадь и поехал к вдове Лукьяновне.
Вдова приходилась тиуну дальней родственницей по жене. Жила она бедно, часто за весь день ела только похлебку, в которой крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой. Когда было совсем невмоготу, шла просить милостыню у богатого родственника. Чтобы пореже ее видеть, Прокшинич направлял к ней постояльцев. Им еду приготовит и сама голодная не останется.
Яков Прокшинич вернулся за стол. Пока он говорил с вирником, жена и дети успели отобедать, причем дочка ела стоя: на поротом до крови заду сидеть было больно. Отец бил ее каждый день после обеда. Сорвав на ней зло, спал крепче. Улька, наученная матерью, больше не кричала, поэтому битье заканчивалось быстро. И сейчас она убежала на двор, чтобы оттянуть час наказания.
Тиун зачерпнул деревянной, с нарисованными красно-желтыми листьями ложкой из деревянной, расписанной червчато-зелено-золотыми цветами миски кислые щи из солонины. Вкус ему не понравился:
– Холодные и горькие какие-то стали. Перцу насыпала?
– Что ты батюшка, откуда у нас перец?! – испуганно оправдывалась Марфа. – Давай я разогрею быстро.
– Не надо, – буркнул муж и принялся хлебать щи, думаю о том, как бы так повернуть дело с вирником, чтобы виру не платить или хотя бы рассрочить ее.
С трудом доев щи, он отказался от каши и молока.
– Что-то муторно мне, и в груди печет, – пожаловался он, потирая ладонью грудь и живот. – Пойду прилягу, может отпустит.
– Пойди, батюшка, пойди, родненький, – захлопотала возле него жена, радуясь, что не вспомнил о наказании дочери. – Может, молочка все-таки выпьешь?
– Нет, – с трудом ответил он, потому что почувствовал, что вот-вот выблюет съеденное. Справившись с тошнотой, он вытер со лба крупные капли пота. – Что-то худо мне…
Жена помогла ему раздеться, уложила на лавку.
– Не захворал ли ты, батюшка? Горишь весь. Может, знахарку позвать?
– Ее звать, только деньги тратить, – отказался Яков. – Полежу немного и пройдет. – Он вытер пот со лба, висков и шеи. – Полотенце дай.
– Сейчас, батюшка, – засуетилась Марфа.
Она принесла два полотенца. Одним, сухим, вытерла пот, а другое, мокрое, положила мужу на горячий лоб.
– Позову я все-таки знахарку, а, батюшка? – спросила она.
– Не… – еле слышно ответил муж и затих, забывшись то ли во сне, то ли потеряв сознание.
Марфа не посмела сделать наперекор ему. Она перекрестилась, радуясь, что дочку сегодня не били, а потом, испугавшись, что радуется болезни мужа, перекрестилась трижды и прошептала молитву Богородице во здравие и дочери, и мужа.
10
Ванька Сорока не был заядлым рыбаком, но любил ловить карасей. Они так походили на золотые монеты, что ему казалось, будто ворует сокровища у водяного. Ловил он их в лесном озере, маленьком и мелком. Вода в нем быстро прогревалась, и в середине апреля начинался нерест карасей. Ванька ловил их на удочку. Пусть улов был и меньше, чем на вершу, зато интересней было вытягивать карасей одного за другим из воды.
Клевали они жадно, только успевай подсекать. Сорока закидывал крючок с наживкой в «окошки» – туда, где в воде не было водорослей. И все-таки раз промахнулся и за что-то зацепился крючком. Зацеп медленно тянулся по дну, сгибая удилище. Леса из конского волоса могла вот-вот порваться, поэтому Ванька снял порты и полез в воду отцеплять крючок. Вода была холодноватая, хорошо, что заходить пришлось чуть глубже, чем по колено. Сорока закатал рукав рубахи, опустил руку в воду, прошелся ладонью по лесе до того, за что зацепился крючок. Это была верша, старая и порванная. Вместо рыбы в ней была мертвая утка-нырок. Видимо, она и порвала вершу, но так и не смогла высвободиться. Сорока отцепил крючок и швырнул вершу вместе с дохлой уткой на берег.
Выбравшись из воды, он не стал дожидаться, пока ноги просохнут, сразу одел порты. Хотя на озере редко кто бывал, все равно Ванька боялся, что его застанут голым. Так уж он был воспитан в девичестве. Он основа закинул удочку, поймал еще одну золотистую рыбку, как вдруг услышал за спиной хлопанье крыльев. Это бился в верше оживший нырок. Ванька сперва глазам своим не поверил, а потом решил схватить птицу, чтобы убедиться, что это всё ему не приснилось. На суше нырок сумел высвободиться из верши, причем за миг до того, как Ванька хотел схватить его. Нырок, перекачиваясь с боку на бок, пробежал немного по земле, а потом взлетел. Радостно крякнув, сделал полукруг над озером и улетел в сторону Сейма.
– Бывает же такое! – подивился Ванька и вернулся к ловле карасей.
Сорока так влекся рыбалкой, что не сразу заметил девушку, которая вышла на левый от него берег с большой бадьей в руках. Походка у нее была какая-то необычная, как будто не наступала на пятки. Девушка поставила бадью на берег, настороженно посмотрела на рыбака, поскольку не знала его, затем, видимо, решила, что он не опасен, и принялась полоскать в озере белье. Шлепки белья по воде и привлекли внимание Сороки. Он сперва наблюдал за ней краем глаза. Девка как девка, лет пятнадцати, не красавица и не уродка, статная, высокая и крепкая, с такой Ванька справился бы с трудом. Если бы справился. Придя к такому выводу, он решил, что девушка некрасивая, не стоит обращать на нее внимание. И белье она полоскала на удивление неумело. Ванька не удержался от замечания:
– Что ж ты скрученным лупишь?! Развернуть надо!
Девушка посмотрела на него, на скрученное белье в своей руке, пожала плечами: по ее мнению, все делала правильно.
– Зачем развернуть?
– Затем, что там лучше выполощешь, – ответил Ванька.
Он положил на землю удочку, подошел к девушке, забрал у нее белье и показал, как надо полоскать. У него получалось так справно, что девушка похвалила:
– Как у тебя здорово получается!
Ванька прямо зарделся от удовольствия. Ему нравилось, когда его хвалили за умело выполненную женскую работу.
– Моя матушка еще лучше делала, – скромно заметил он. – А тебя разве мать не учила?
– Померла она, когда меня родила, – без печали в голосе ответила девушка. – Я одна баба в семье, еще
