что постоянно он оказывается в фокусе внимания других народов, — нет, я о самих евреях говорю. Чем дальше от Израиля живет еврей, тем больше он его любит и тем больше он имеет всяческих советов и претензий. Евреи всего мира не сводят с Израиля глаз (и я их понимаю), ободряя или осуждая его как некоего близкого, но недалекого родственника, довольно симпатичного Изю, за которого попеременно чередуются то стыд, то гордость. Чаще всего Изю осуждают: что это он столько лет никак не сыщет общий язык со своими соседями! То он заносчив и задирист не по чину, то — еще хуже — позорно мягок. С обвинением последним я довольно часто сталкиваюсь, будучи в Америке. Ко мне почти что в каждом городе приходят за кулисы или ловят меня в антракте старики, с которыми проистекает практически один и тот же разговор:
— Вы, кажется, живете в Иерусалиме? — утвердительно спрашивает собеседник.
Я киваю головой.
— И вы туда вернетесь?
Я опять киваю головой.
— А когда?
Я отвечаю.
— Пожалуйста, когда вернетесь, сразу передайте вашему правительству: ни шагу назад!
И собеседник отпускает меня с чувством замечательно исполненного национального долга. А тот факт, что где я, а где правительство, — его не просто не волнует, он уверен, что мы все тут — воедино. Ах, когда бы это было так!
Есть один еврейский писатель (автор интересной русской прозы), у которого, когда он пишет публицистику, есть два всего врага: оставшиеся в России евреи и Израиль как таковой (хотя Израиль — враг любимый, ибо родственник). Российских евреев он клеймит не всех подряд, а только своих коллег по перу. Зато клеймит за подлинное злодеяние: когда он жил еще в России, то они его не допускали разрабатывать ленинскую тему, а он развить бы образ Ленина мог более талантливо и глубоко. Ну, после этого о нем, казалось бы, уже не стоит говорить серьезно, только он все время пишет нечто пылкое, ругая упомянутого Изю и обучая его жить. А главный тезис тот же: никакой позорной мягкости, вперед и до победного конца! А слова и оскорбления, которые при этом он употребляет, не могу здесь привести даже я, любитель вольной лексики. Естественно, этот учитель жизни проживает в Германии, так что ему и карты в руки в смысле понимания ничтожных Изиных проблем.
Есть еще одна забавная идея о причинах нашей самонеприязни. Мы, дескать, такую подсознательную чувствуем семейственность в отношениях друг к другу, что не можем мы не быть пристрастны, а уж как мы осудительны по отношению к любой родне — известно каждому. Я бы не скидывал эту идею со счетов, хотя она мне кажется чуть смешноватой. Но тут, в Израиле — я к ней вернулся уже с меньшим недоверием. Мы все тут чувствуем себя как дома, а к домашним всех мастей — известно требовательное и безжалостное отношение. Как и в целом — требовательность и придирчивость к естественному (и родному) месту обитания. О, как неистовствуем мы, живя в Израиле! За что мы его только не поносим! Как-то неохота и перечислять. Одну только историю я непременно расскажу — о дьявольской бездушности страны, где мы так обреченно прозябаем. Жил некий средних лет еврей в России где-то. Заболели почки. Сразу обе. И врачи сказали сразу: делать операцию бессмысленно, вы безнадежны, жить осталось месяц или два. И от отчаяния (только от него) еврей этот приехал умирать в Израиль. Многие к нам приезжают, заболев. Израиль в этом смысле превратился в некий госпиталь, куда берут безоговорочно и невозбранно и немедля лечат. Многие после того и уезжают. На здоровье, можно лишь гордиться пропускной способностью и сумасшедшим гуманизмом этой клиники, имеющей полным-полно других забот. Но я отвлекся. Осмотрели человека местные врачи, и покачали головами, и назначили, конечно, пенсию, поскольку — полный инвалид, ни о каком труде не может быть и речи. Получал он пенсию, пока что вовсе не собирался умирать, а вскоре лег на операцию — врачи решили, что в таком безвыходном и очевидном случае имеет смысл рискнуть. И полностью вернули человека к жизни. Полностью буквально, встал из-под ножа совершенно здоровый человек. И в связи с этим через год, когда настало время подтвердить инвалидность, ее не подтвердили и его лишили пенсии. Какой тут шум поднялся и какие жалобы на медицинскую бездушность! Я, эту историю услышав, решил провести собственный психологический эксперимент. Я принялся везде ее рассказывать. Почти до самого конца меня выслушивали нехотя, вполуха, ибо разговорное пространство сильно тут насыщено рассказами о том, как жизнь вернули, но едва только текли слова, что пенсии лишили, одинаково у большинства реакция звучала:
— Какие сволочи!
Однако же, с чего я так раскукарекался? Ведь никого ни в чем ни убедить я не хочу, и порицать я никого не собираюсь — так, беседую. Но у меня в блокноте давнем некий эпизод записан, тут он будет кстати. У меня помечено, что дело было в Харькове когда-то (Ходосу — мой пламенный привет). Ехала в автобусе большая группа старших школьников, а с ними — почти столь же юный их руководитель. Явное, как говорилось так недавно, лицо еврейской национальности. Школьники галдели, спорили, вопили, вожатый тихо их пытался урезонить, но напрасно. Вдруг он громко выговорил:
— Слушайте!
От неожиданности наступила тишина, и, в эту звуковую щель просунувшись, вожатый им сказал:
— Вы себя ведете, как болтливые попугаи и упрямые ослы!
Молчание еще слегка продлилось, а вожатый улыбнулся и сказал:
— Я дал намек!
Неизбежность странных сюжетов
Везде полным-полно людей, самозабвенно и наивно полагающих, что им понятно, как устроен этот мир с его причинно-следственными связями. Наука изо всех сил помогает им удерживать эту спасительную для душевного спокойствия иллюзию. Однако же есть области такого полного незнания нашего, что когда оттуда доносятся какие-то слабо достоверные вести, мы предпочитаем снисходительно пожать плечами, буркнуть что-либо пренебрежительное и продолжать наше спокойное существование. Хотел бы я относиться к числу этого счастливого большинства, но что-то мне мешает, постоянно о себе напоминая. Это странное недомогание присуще было мне, по всей видимости, с раннего возраста — во всяком случае, подростком будучи, я почему-то доверял не сразу неопровержимым, например, законам физики. Так, помню до сих пор, как в шестом классе просто засмеялся, когда нам преподали первый закон Ньютона — об инерции, как помнят все. Детали я уже забыл, но мой приятель так меня тогда подначил, что я решил проверить существование этого закона и на спор прыгнул из трамвая на ходу против движения. По счастью, это было недалеко уже от остановки, и трамвай замедлил ход. А может быть, я просто трусил спрыгнуть раньше — не суть важно. Только с дикой силой понесло меня по воздуху и врезало сперва в огромную тетку, а потом в кого-то рядом. Это и спасло меня от покалеченья, но от милиции нисколько не спасло. Туда были немедленно вызваны родители, и так диковинно выглядело это хулиганство, что меня отдали им даже без штрафа. Этот эпизод запомнился мне на всю последующую жизнь, потому что в тот вечер отец жестоко высек меня. Задним числом я понимаю, что он бил меня, избывая собственный скорее страх, чем в целях воспитания, — на дворе стоял пятидесятый год, и евреям не рекомендовалось в эту пору даже и высовываться из трамвая, а тут нате. Много позже (уже начал я писать научно-популярные статьи и книги) я накинулся со страстью и вожделением на любые сведения о телепатии, телекинезе и всем прочем, что прокалывало тонкий шатер определенности и понимания мира. Очень было трудно что-нибудь прочесть об этих чудесах, сегодня молодым распахнута любая информация о мире, в том числе — и та, которая настолько противоречила марксистско-ленинской философии, что была просто изъята из обращения. Потом я к этому остыл, но ощущение, что прямо рядом с нами существует нечто непостижное, притом со всякими своими связями, законами и отношениями, — чувство это так и не оставило меня. И я бываю счастлив, когда щекочущее ощущение загадочности мира постигает мою будничную жизнь. Бывает это, к сожалению, нечасто, не всегда со мной, но вспоминать такие случаи — душевная отрада в чистом виде. Я говорю о сбывающихся предсказаниях.
