Гарики из Иерусалима. Книга странствий

пьянке я как бы мельком и со скромностью, присущей ситуации, сказал Тименчику:

— А знаете, Роман, я тут нашел один блокнот довольно старый, там черновики большого сборника стихов…

А так как профессор явно не вспоминал, к чему я гну, я пояснил стеснительно:

— А то ведь изучать пора…

Роман просиял и доверительно сказал мне:

— Я это самое всем аспирантам говорю, а никто не хочет!

Я дивный этот разговор недавно вспомнил, ибо мне довольно крепко повезло. Это была как бы награда за неряшество. Я не храню архив, а та огромная помойка, что растет на полках и в шкафу, в ящиках стола и под столом, такого названия не заслуживает ни по виду своему, ни по сроку сохранения. Ибо как только предвидятся гости, я всю внешнюю часть помойки выбрасываю, а до внутренней добираюсь лишь частично — всегда находятся забытые листки, над которыми я с интересом безнадежно застреваю. Но однажды для гостей понадобились даже полки шкафа, тут я с силами душевными собрался и дня за два выбросил вообще все. А за прилежность был вознагражден: нашлась тетрадь, которую когда-то контрабандой вывез я в Израиль, уезжая. Там были стишки, которые писались с самого начала перестройки. Большую их часть я напечатал сразу по приезде, а оставшиеся бросил и забыл. Теперь найдя, я обнаружил, что они имеют прямое касательство к теме российской свободы, а значит — пусть живут в этой книжке.

Из дневника 1986–1987 годов

Услышав новое решение,
мы по команде, ровным строем
себя на вольное мышление
беспрекословно перестроим.

* * *

Я сыт по горло первым блюдом
разгула гласности унылой,
везде так люто пахнет блудом,
что хлынет блядство с новой силой.

* * *

На днях мы снова пыл утроим,
поднимем дух, как на войне,
и новый мир опять построим,
и вновь окажемся в гавне.

* * *

Много раз я, начальство не зля,
обещал опустить мои шторы,
но фальшивы мои векселя
и несчастны мои кредиторы.

* * *

Сплелись бесчисленные нити
в нерасторжимые узлы,
и, не завися от событий,
капустой ведают козлы.

* * *

Случаем, нежданно, без разбега,
словно без малейшего усилья —
но летит российская телега,
в воздухе сколачивая крылья.

* * *

Временно и зыбко нас украсила
воля многоцветьем фонарей;
гласность означает разногласие,
а оно в России — как еврей.

* * *

Трудно жить в подлунном мире,
ибо в обществе двуногих
то, что дважды два — четыре,
раздражает очень многих.

* * *

Питомцы лагерной морали,
на воле вмиг раскрепостясь,
мы рвались жить и жадно крали,
на даже мизер жалко льстясь.