Вступил в свои права тихий погожий вечер. Такие вечера бывают в конце мая, когда нет еще летней духоты, но уже стоит теплая устойчивая погода.
Полицейских у ворот университета уже нет. Но нет дома и Арефа. Дверь его квартиры на замке. В чем дело?
— Может быть эти шакалы поджидали Арефа? — Аббас не в состоянии скрыть тревоги.
— Кто знает...
Но мы напрасно беспокоились. Вскоре скрипнула калитка, и во двор вошел Ареф. Цел и невредим. Мы шагнули ему навстречу.
— Ба-а! Гусейнкули?!— не верил своим глазам учитель.
Крепко обнимаемся. Я вижу, как изменился, постарел за последнее время Ареф. У виска, чуть повыше уха, видны стариковские складки, одолела седина.
— Ну, рассказывай, дружище, как дела. Как служится? Ах, чего же мы стоим здесь, — Ареф берет нас за руки.— Идемте ко мне. Поговорим, спокойненько посмотрим друг на друга. Подумаем вместе...
У Арефа все та же комнатушка: письменный стол, кошма, один-единственный стул. Я вспомнил, как входили мы сюда с Ахмедом тогда, в наш первый приезд в Мешхед. Бедняги Ахмеда уже нет... Как страшно покидать эту землю!.. Будут зимы и весны, будут дожди и безоблачные светлые дни, но ничего этого уже никогда не увидят Ахмед и Рамо.
— Ну, а теперь рассказывай,— заводит разговор Ареф, поглаживая тыльной стороной ладони аккуратную, тронутую сединой бородку,— как настроение, что нового? Какими судьбами занесло в Мешхед?
— Меня будут судить...
Казалось, слова мои, как камни во время горного обвала, обрушились на голову Арефа.
— Судить?
— Да. Завтра в четыре часа.
— За что?
Я подробно рассказываю обо всем Арефу. Временами, когда гнев и возмущение мешают говорить, в разговор вступает Аббас. Ареф молчал, о чем-то сосредоточенно думая.
— Вот что, друзья мои, — проговорил он наконец, когда мы закончили свой довольно запутанный рассказ.— Бузург-заде не из тех, кому известны благородство и честь. Он, конечно, сделает все для того, чтобы свести с тобою счеты, Гусо-джан. Нет сомнения, что с тобою хотят расправиться.
— Я это сразу понял днем, в военном штабе. Добра не будет от суда, который готовят Бузург-заде и Сейд-Мирза-Казим.
— Все это правильно, но суд,— продолжал Ареф,— можно обернуть против его организаторов. А в этом есть большой смысл.
Странный поворот в делах. Аббас подался всем телом вперед, поближе к учителю. Меня тоже осенила догадка... Я вижу, как горячо заинтересован во всем мой друг. Молодчина Аббас! Для товарища он не пожалеет ничего на свете. Жизнь отдаст.
— Так вот, Гусо-джан, во что бы то ни стало добивайся открытого суда. Главное сейчас — подготовь боевую, призывающую к борьбе речь. Аббас, помоги ему в этом деле. Побольше огня, ненависти к врагам, правдивости и доказательности в словах!..
Поздней ночью покинули комнатушку: мы с Аббасом отправились к нему в полк, а учитель зашагал по Бала-хия-бану в противоположную сторону. Он был озабочен и даже расстроен.
Мы не приставали к нему с расспросами, зная, что Ареф ведет огромную работу: связан с революционной деятельностью десятков, сотен, а может быть и тысяч людей во всех концах Ирана.
Почти до рассвета сидим с Аббасом в каптерке. Под сочный солдатский храп, который несется из-за тонкой перегородки, отделявшей каптерку от казармы, мы в деталях обсуждаем предстоящую речь на суде. Задаем и сами же отвечаем на самые каверзные вопросы, какие могут подбросить мне завтра лютые и коварные враги.
И только под утро ложимся спать, здесь же в каптерке — небольшой солдатской кладовке. Аббас принес сюда свою постель из казармы.
— Жаль, не в Калате судят меня,— говорю я, когда мы гасим свет и укладываемся на узком, соломенном матраце, тесно прижавшись друг с другу.— Там все большие и маленькие встали бы на мою защиту!..
— А ты знаешь, Гусо, свирепый Бузург-заде не так уж глуп. Он обо всем догадывается, — в какой уж раз повторяет Аббас. — Не беспокойся, эта гиена все продумала. Уверен, что полиция сейчас охраняет все выходы из города, чтобы ты не ускользнул... из мышеловки.
Я засыпаю с мыслями горького сожаления и печали... так давно, кажется, целую вечность не виделся с Парвин и мамой. Если смогу завтра уйти от виселицы... обязательно навещу их. Непременно. Все дело зависело от какого-то пустяка: не попасть в петлю палачу.
С утра Аббас собрался в город, разделив со мной бедный солдатский завтрак.
— Отдохни тут, Гусо-джан, подумай обо всем, а я скоро вернусь,— сказал на прощанье Аббас.
Я остался в каптерке наедине со своими мрачными мыслями. Лежу на полу, рассматриваю низкий, закопченный потолок и считаю часы, оставшиеся до начала суда.
Из города Аббас возвратился возбужденный и повеселевший.
— Ты знаешь? — затараторил он с порога. — Нынче ночью по всему Мешхеду разбросаны листовки. Вот, посмотри!
Аббас снял шапку и извлек из-под подкладки листок от школьной тетрадки.
Я читаю листовку и не верю собственным глазам: «Люди Мешхеда! Сегодня часа в четыре в военном штабе будет суд. Судят человека, который смело защитил дочь бедного крестьянина от грязных поганых лап бывшего правителя Калата Бузург-заде. Ваш священный долг, люди Мешхеда, спасти честного человека от расправы. Помогите разоблачить и по заслугам наказать насильника и негодяя Бузург-заде!»
— Что ж, — говорю я, проворно вскакивая с матраца,— посмотрим теперь, господа, кто кого!..
...Площадь перед военным штабом напоминает цыганский табор. Шум, суета, ржание лошадей. Судя по всему, люди прибыли в Мешхед издалека. Одежда на них в пыли, лица утомленные...
Но мне сейчас не до них. Я не слышу, о чем они говорят, и даже плохо понимаю то, что происходит вокруг. Страшная грозная туча нависла над моей головой. Через час решится моя судьба. И кто знает, встречу ли я завтрашний рассвет... Может быть, как для Рамо и Ахмеда, и для меня навсегда угаснет солнце... Иду, уронив голову на грудь, к воротам штаба. И вдруг лицом к лицу я сталкиваюсь с человеком, которого где-то уже встречал. Это старик с окладистой, пышной бородой. Глаза подвижные, с затаенной хитринкой. Очень знакомые глаза... Где же я видел их?..
И тут я вспомнил: это же отец Мирвери! А вот и она, красавица!.. Стоит рядом с отцом.
— Добрый день, сынок!— протягивает мне обе руки старик. — Здоров ли?
— О, это вы, отец! Спасибо за добрые слова. Я пока здоров и голова на месте, но что будет?..
— Об этом не говори,— прервал меня старик.— Не надо лишних слов, сынок! Мы все знаем. К нам в деревню приезжал солдат Ибрагим из Калата и рассказал, что ждет тебя... И вот мы решили всей деревней приехать в Мешхед, чтобы защитить тебя. Три дня и три ночи мы были в пути. Почти не спали и не ели... Спешили, и как хорошо, что не опоздали. А теперь мы свое слово скажем.
— Отец, я благодарю вас и всех этих людей! Но только трудно меня спасти.
— Мы вместе с тобой разделим горькую участь...
Мне трудно сдержать слезы. Не хочу, чтобы их видели, но сдержаться я не в силах.
Старик обнимает меня. Прохожие замедляют шаги, с любопытством смотрят на нас. Слышатся голоса:
— Что нибудь случилось?
— Не видишь, это тот самый человек, которого будут судить!
— Совсем молоденький и такой несчастный,— вздыхает пожилая женщина в широченной с оборками юбке.— Известное дело — повесят. Если есть мать...
— Не повесят,— отвечает ей плотный, средних лет мужчина,— не всех вешают... иных расстреливают. А этого парня и под пулю не подставят.
Лицо мужика мне показалось очень знакомым. Крупный, с горбинкой нос, нависшие на глаза брови.