Аббас шел рядом со мной и все заглядывал в лицо сияющими глазами. И вдруг схватил меня за плечо.
— Погоны! Сорви погоны, теперь они ни к чему!
Он сам торопливо стал рвать с меня погоны, которые в последний раз сослужили нам службу в эту ночь. А я достал из кармана красную ленточку и прикрепил ее к пуговице на груди.
— И фуражку долой!— возбужденно крикнул Аббас и швырнул мою фуражку через забор в чей-то сад.
Ворота воинской части были распахнуты настежь, во дворе гудела взволнованная толпа солдат, у многих уже горели на гимнастерках красные банты. Нас увидели, с криками подхватили на руки и понесли над головами, над смеющимися и что-то кричащими лицами — среди них мелькнуло и пропало лицо Пастура.
Нас поставили на какие-то ящики. Вокруг шумела, ликовала толпа, кто-то размахивал красным полотнищем. Над толпой подняли Пастура, понесли к нам, и он беспомощно, нелепо вскидывая руки, поплыл над головами. Его тоже поставили на ящик.
— Все в порядке,— улыбнулся он мне.
— Видим, дружище! Спасибо! — пожатием руки ответил я на его улыбку.
— Тише!— заглушая другие голоса загремел знакомый уже мне бас.— Пусть гости говорят!
Гул постепенно смолк.
— Говори, — шепнул мне Пастур и громко объявил: — Сейчас выступит член реввоенсовета Гусейнкули-хан.
Поборов волнение, я стал говорить о программе восстания, о том, что вся земля будет национализирована и роздана крестьянам, что вода будет принадлежать тем, кто обрабатывает землю, а власть после свержения диктатуры перейдет к народному правительству.
— А если кто учиться хочет? — крикнул молоденький солдат.
— А для тех, кто хочет учится, мы откроем школы и обучение в них будет бесплатное.
Солдат широко заулыбался и стал что-то объяснять соседу.
На них зашикали. Обладатель громового баса — им оказался низкорослый, длинноносый солдат, совсем щуплый на вид — спросил:
— Ну, хорошо, землю, значит, крестьянам, а нефть? Она у англичан и американцев... с ними как?
— Все богатства нашей земли будут принадлежать народу,— ответил я, вспоминая недавнюю горячую речь Са-лар-Дженга. — Мы знаем, что иностранцы грабят нашу страну самым подлым образом, что правительство торгует народным богатством. Вот поэтому мы выступаем против иностранцев, поработивших страну, и против тегеранского правительства и его политики угнетения и несправедливости. Мы ведем борьбу за счастье народа!..
— Да здравствует революция!— крикнул Аббас, и сотни солдат подхватили этот лозунг.
А небо совсем уже стало бледным, померкли звезды. Наши войска наверное подходили к городу, и надо было срочно сообщить Салар-Дженгу, что город наш.
— Тише товарищи! — крикнул я.
И это неожиданное слово — товарищи — вызвало совсем уж невиданную бурю восторга. Нас подхватили и понесли на руках, осторожно и торжественно, на улицу. Мощный гул голосов, топот кованых солдатских сапог разбудил жителей. Хлопали калитки, в окнах показывались заспанные удивленные и испуганные лица. Но, увидев над толпой красное знамя, и не веря еще своим глазам, люди быстро одевались, махали нам, кричали приветствия.
Понимая, что нам уже не выбраться из возбужденной массы солдат, я крикнул:
— К западным воротам! Встретим наших!
Слова эти полетели по рядам. Передние свернули в западную часть города. А людей на улицах становилось все больше, многие присоединялись к нашему шествию, и уже больше тысячи человек двигалось по боджнурдским улицам, нарушая утреннюю тишину выкриками, смехом, песнями, топотом ног. Аббасу с трудом удалось объяснить, что надо нам выехать вперед и предупредить командование повстанческих войск. Его опустили на землю, дали коня, и он поскакал за городские ворота.
Через час под восторженные крики солдат боджнурдского гарнизона и высыпавших на улицы горожан, под звуки марша военного оркестра Салар-Дженг во главе своей армии въехал в Боджнурд. Во всадников летят цветы, красные, белые, розовые лепестки устилают мостовую.
Салар-Дженг останавливает своего каурого коня и нетерпеливо вглядывается. Я понимаю, что он ищет меня. И я выхожу навстречу.
— Товарищ командующий народной революционной армией! Задание реввоенсовета...
Но он не дает мне договорить. Соскакивает на землю и горячо обнимает. Руки у него крепкие, настоящий кавалерист, так что у меня хрустят суставы.
— Спасибо, Гусейнкули-хан! — говорит он и смотрит в глаза. — Спасибо. Наша революция и народ этого не забудут!..
Но вот Салар-Дженг уже снова в седле. Солдаты смотрят на него с восхищением.
— Салам, хамватанане азиз! — произносит он, оглядывая горящими глазами собравшихся. — Здравствуйте, дорогие соотечественники!
И дружное «салам» заглушается громовыми криками:
— Да здравствует революция!
— Да здравствует народ!
У Салар-Дженга было вдохновенное, возбужденное лицо, тонкие губы вздрагивали, а брови ломались над сияющими глазами. И, глядя на него, я подумал: этот человек счастлив!
— Коня Гусейнкули-хану, — приказал Салар-Дженг и обернулся ко мне: — Поедем рядом, ведь город- то взяли вы!..
Коновод, оставленный нами на площади у мечети и присоединившийся к войскам, поспешно подвел мне Икбала. Я сел верхом, и мы поехали рядом: взволнованный восторженной встречей и не умеющий скрыть волнение Салар-Дженг и я, измученный ночными событиями, но тоже улыбающийся и возбужденный. А за нами — знаменосец Мамед-Бек, над головой которого пламенеет в лучах восходящего солнца красное знамя свободы, солдаты, пулеметные повозки, кавалерия... Воины боджнурдского гарнизона уже пристраиваются колонной, и вид у них боевой, торжественный.
Мы заняли опустевший штаб местного гарнизона, и Салар-Дженг попросил собрать членов реввоенсовета. А пока они собирались, он ходил по комнатам, останавливался около инструкций, висевших на стенах. Вот он взял какую-то бумажку, оставленную на столе, пробежал ее глазами, усмехнувшись, бросил в угол...
— Садитесь, товарищи, — сказал он, веселым взглядом окидывая собравшихся. — Знаю: дел много. И задержу не надолго. Боджнурд взят без единого выстрела. Нам не пришлось выбивать отсюда гарнизон, жертвовать жизнью наших славных воинов, и больше того — мы получили пополнение в восемьсот штыков. Сделано все это было под руководством нашего друга и товарища по оружию Гусейнкули-хана. И я предлагаю... — голос его зазвенел торжественно, — предлагаю присвоить ему имя Гудерза, легендарного героя, сына кузнеца Кавэ.
Все шумно встали, начали аплодировать, а я от неожиданности так растерялся, что даже слова сказать не мог.
— Честь и хвала нашему Гудерзу!— громко сказал Кучик-хан и стал трясти мою руку с такой силой, словно хотел оторвать ее.
— Слава знамени свободы — даровше Кавэян! — подхватил Сейд-Гусейн-Бербери.
А Аббас только молча стиснул мои плечи и заглянул глаза — и было в его взгляде столько доброты! — Спасибо, друзья! — растроганно говорил я, отвечая на рукопожатия, на дружеские улыбки. — Высокую честь мне оказали, постараюсь оправдать.
— А теперь идите отдыхать, Гусейнкули-хан, — сказал Салар-Дженг, приблизившись ко мне. — У вас же здесь родные...
Из здания штаба я вышел так поспешно, точно на крыльях вылетел. Площадь была заполнена солдатами, горожанами, крестьянами. Люди оживленно разговаривали, спорили, шутили, смеялись. Протолкавшись через площадь, я вышел на улицу и хотел свернуть к Гурган-база-ру, но увидел трех женщин
