погасить. Надо Салар-Дженгу показать, пусть порадуется. И вообще пусть побольше народу узнает, что нас поддерживают повсюду, что к старому возврата нет.
Листовку затаскали в казарме так, что трудно было разобрать слова. И другие прокламации, взятые Аббасом у незадачливого крестьянина, разошлись по городу. Салар-Дженг, прочитав листовку, очень обрадовался.
— Это очень хорошо! — заговорил он, посветлев лицом,— Есть сведения, что в Мешхеде то и дело вспыхивают волнения!
Он был возбужден. Встав из-за стола, начал нервно ходить по комнате, потирая руки, словно ему было зябко. Заговорил он быстро, едва поспевая излагать внезапно возникавшие мысли:
— За нами пойдет вся страна, потому что народ видит, какую поистине историческую миссию взяли мы на себя. Нас угнетают англичане и американцы!.. Мы обязаны вернуть стране национальную независимость. И именно с этого — возрождения свободы и национальных традиций, столь дорогих сердцу народа, мы и должны начать!
В это время мы услышали непонятный гул. Он зародился где-то на улице, нарастая, стал приближаться, и вот уже стало ясно, что это слитые в единый прибойный шум человеческие голоса.
Салар-Дженг стремительно вышел из комнаты. Я поспешил за ним.
Во дворе один из офицеров подбежал к Салар-Дженгу и начал докладывать:
— Крестьяне захватили Ходжи-Аманулу, самого жестокого феодала, везут сюда. Требуют, чтобы судили кровопийцу революционным судом.
В широкие ворота ввели коня, окруженного толпой крестьян и солдат. В седле сидел крупный широкоплечий человек лет под пятьдесят. Он был без шапки, волосы спутались, упали на лоб, черная борода всклокочена, казалось, что весь он зарос волосами и только большие, налитые кровью глаза сверкали на его лице. Руки Ходжи-Аманулы были связаны за спиной. Сидел он согнувшись, затравленно озирался и был похож на раненую хищную птицу.
Толпа, сопровождавшая арестованного, кричала, свистела, улюлюкала, кто-то кинул камень в ненавистного грабителя и убийцу.
В толпе я увидел своего старого знакомого, жестянщика Рамазана и окликнул его.
— Где вы его взяли? — спросил я у мастера-уста. Рамазан хмуро смотрел на сидящего.
— Крестьяне села Раза, — проговорил он, — как только ваши прошли с красными знаменами, сразу же кинулись его искать. Хотел сбежать от гнева народа, негодяй, да не удалось! От народа никуда не скроешься... Столько лет свирепствовал, земли у крестьян отбирал, над людьми измывался. Да, верно говорит пословица: построенное нечестно — обрушится.
Коня остановили посреди двора. Ходжи-Аманулу стащили с седла и поставили перед Салар-Дженгом. Вперед вышел пожилой крестьянин в старой, пропыленной, мокрой на спине рубахе и сказал с поклоном:
— Это есть наш притеснитель и погубитель Ходжи-Аманула!.. И поскольку теперь народная власть, то пусть эта власть и осудит кровопийцу. А мы, народ, требуем ему смерти... И только смерти.
Толпа умолкла, слушая.
Салар-Дженг гневно глянул на задержанного, и тот опустил глаза.
— Что, теперь стыдно смотреть в лицо людям? — спросил Салар-Дженг. — А раньше, когда издевался над крестьянами, когда грабил их, стервятник, когда по твоему приказу вешали непокорных, тогда не стыдно было?— он замолчал, будто ожидая ответа, а потом сказал, обращаясь к собравшимся:— Мы арестовали несколько офицеров, повинных в смерти многих честных людей. Сегодня на площади против здания реввоенсовета их будет судить революционный трибунал. Он же решит и судьбу феодала Ходжи- Аманулы.
— Смерть Амануле! — раздался истошный крик, и толпа подхватила его многоголосо.
Мощная звуковая волна сотрясла воздух, задребезжали стекла в окне за моей спиной, и само здание, казалось, содрогнулось от такого неистового крика.
— Суд состоится через час! — крикнул, подумав, Салар-Дженг.
Ходжи-Аманулу увели. Но толпа не только не уменьшалась, а все более разрасталась. Люди заполнили главную улицу, на деревья залезли вездесущие мальчишки, а кто постарше — взобрались на дувалы и подоконники, чтобы лучше видеть. И хотя выкриков уже не было, гул стоял такой, какой доводилось мне слышать разве только на самых людных базарах.
Салар-Дженг совещался с членами реввоенсовета. Решено было в состав революционного трибунала избрать представителей крестьян и солдат, пострадавших от обвиняемых, чтобы действительно суд был народным и справедливым.
Через час за длинными рядами столов, вытянувшихся на площади перед зданием реввоенсовета, заняли места члены революционного трибунала. Среди них был и тот пожилой крестьянин, который от имени народа требовал смерти Ходжи-Аманулы. Он присел у самого края и все одергивал свою грязную рубаху и оглядывался, ища поддержки у сельчан.
В центре встал Салар-Дженг и поднял руку. Толпа замерла. Стало удивительно тихо на площади, запруженной людьми. Все замерли, боясь упустить хотя бы слово.
— Приведите арестованных,— голос Салар-Дженга прозвучал в тишине, как удары колокола.
И толпа вздохнула разом, словно ветер прошелестел по сухой листве.
Конвой подвел к столу пятерых: Ходжи-Аманулу и четверых офицеров из тех, кого взяли мы ночью в пьяном притоне.
Стали выступать свидетели обвинения, говорили о зверствах этих людей, стоящих сейчас перед замершей толпой, приводили страшные факты, называли имена расстрелянных и замученных.
Я смотрел то на обвиняемых, то на людей, в немом оцепенении застывших вокруг, и думал о том, что вот, наконец, свершается возмездие, которого так долго ждал народ.
Офицеры старались держаться спокойно, а капитан Абдулкасым-хан даже вызывающе поглядывал на членов трибунала, словно был уверен, что вся эта метаморфоза не надолго, что скоро они поменяются ролями и тогда уж он им покажет... А Ходжи-Аманула стоял с уничтоженным видом, глядя нечеловеческими, налитыми кровью глазами. Пальцы связанных за спиной рук были скрючены, наверное, занемели и то сжимались, то разжимались, отчего он еще больше смахивал на хищника, готового вцепиться в свою жертву...
— Мы выслушали всех желающих выступить здесь, на этом суде, — сказал в конце публичного следствия Салар-Дженг. — Картина нам ясна. Сейчас мы посоветуемся и вынесем приговор.
Он нагнулся к сидящим справа и слева от него и спросил, какое предлагается решение. И из конца в конец длинного стола прокатилось негромкое, но услышанное всеми, даже на дальнем конце площади слово: смерть...
И снова многоустно ахнула толпа, дрогнула на секунду и замерла.
— Ваше решение?
— Смерть, — сказал я то же самое, что и другие,
— Других мнений нет?
Салар-Дженг оглядывал сидящих за столом, но все уже сказали свое слово, и тогда он, возвысив голос, объявил:
— Именем революции... обвиняемые офицеры и местный феодал Ходжи-Аманула-Рази... признаны виновными в совершенных преступлениях против своего народа... и приговариваются революционным военным трибуналом к смертной казни через расстрел...
Задохнувшись на мгновение, он замолк, обводя взглядом собравшихся, и толпа поняла, что сказано еще не все, и ждала молча и напряженно. И Салар-Дженг досказал:
— Приговор окончательный и будет приведен в исполнение немедленно!
Конвойные вскинули винтовки и щелкнули затворами. Аманула вздрогнул так резко, что волосы на его обнаженной голове взметнулись и опали. Один из офицеров открыл рот, хотел крикнуть что-то, но крик не получился — только хриплый вздох вырвался и потонул в неистовом реве народа.
...Кричали все. И трудно было разобрать слова, но по гневным лицам, обращенным к осужденным, по взмахам крепко сжатых кулаков нетрудно было догадаться, какие чувства владеют людьми.
Салар-Дженг кивнул Кучик-хану, и тот быстрой походкой направился к конвою. Взвод солдат оттеснил
