вышло. Если бы двинулись сходу...
Мы долго молчали.
— Ну, нам пора,— сказал я.
Член реввоенсовета разгромленной армии тихо сказал:
— Вы не судите меня строго. Я бы пошел с вами, но... Я останусь.
Уже далеко за селом Аббас проговорил:
— Он был крестьянином, стал солдатом. Он ждал от революции много. А чего конкретно? Разве мы объяснили ему и всем другим крестьянам? Восстание не дало им ответа на главный вопрос: что делать после победы? А по-моему, и сам Салар-Дженг не задумывался над этим. А крестьянин не любит разговоров вообще...
Мы все искали причины поражения, а их было так много...
Наступили черные дни.
Все чаще натыкались мы на войска и в отчаянных стычках теряли товарищей. Одни оставались лежать на поле боя, другие, потеряв лошадей, оставляли отряд и уходили в горы, надеясь переждать жестокое время.
За нами по пятам шли карательные отряды. Иногда стремительным броском, изменив направление, мы не надолго отрывались от них, но через день или два они снова нападали на наш след. Люди и кони были измучены. В большие села мы заходить не решались, боясь засады. И, пожалуй, давно бы пришлось нам пустить себе в лоб последнюю пулю, если бы крестьяне не заботились о нас. Бывало так, что в горном глухом ущелье встречал нас незнакомый парень и вел к месту, где были припасены продукты и корм для лошадей.
— Ну, как там?— спрашивал я такого парня. И он начинал рассказ, от которого жутко становилось. Из разных мест шли сообщения об арестах и казнях участников восстания. Жестокости палачей не было предела. Кровью была полита земля, по которой совсем недавно шли мы победителями, вселяя в людские сердца надежду... Мы только вздыхали и опускали головы.
В селе Мерга было раскрыто мое инкогнито... Я совсем забыл, что жили здесь мои дальние родственники. Они сразу же узнали меня, затащили к себе в дом, засуетились, стали охать по поводу моего изнуренного вида. Один из них, имени которого я так и не узнал, степенный, крепкий мужчина с темным морщинистым лицом и большими натруженными руками, сказал:
— Цену за твою голову, Гусо, высокую дали... сто тысяч туманов, да только ты им в руки не давайся. Мы тебе поможем. Дело это обдумали и все решили. Как только услышали про награду, так и решили: села тебе нашего не миновать, а как придешь, мы тебя в женское платье нарядим, лицо закроешь, и никто тебя не узнает... В таком виде до границы и проводим. Я сам провожу, дорогу знаю.
И хоть не до смеха было, не мог я удержать улыбку, представив себя в женском платье.
— Нет, дорогие мои, спасибо за заботу, а только не к лицу мне в женском платье по родной земле разгуливать. У меня еще и маузер есть с тремя патронами, сабля острая. За себя постоять сумею.
— Жаль,— вздохнул он,— ловкий план. Но, как видно, ты прав! Тут про вас такое говорят, будто идешь ты с тысячной армией, что и под Сабзеваром, и под Миянабадом, и еще где-то бои были кровавые и будто вы тегеранские войска побили. А вас, теперь мы видим, вон сколько...
— Это хорошо, что такие слухи про нас идут,— улыбнулся я.— Значит враги боятся нас. И пусть боятся!
— А мы вам ничем помочь не сможем?— горестно спросил крестьянин.
Я подумал, и вдруг мне пришла на ум такая мысль: ведь погибну я или уйду за кордон — все равно уже не смогу написать отцу, матери, сестрам, моей Парвин!
— Дайте бумаги,— хрипло сказал я, чувствуя, что волнение душит меня.
«Мы выполнили свой долг,— писал я быстро,— мы хотели видеть свой народ свободным и счастливым и взялись за оружие, чтобы уничтожить тех, кто душит народ... Но нам ке удалось достичь цели. И вот мы уходим... Не знаю, буду ли я жив. Может быть, смерть настигнет меня раньше, чем вы получите это письмо. Не плачьте. Мне не страшно умирать. Я верю, что придет время и другие доведут начатое нами дело до победного конца. Прощайте, мои родные!.. Прощайте!»
Перед нами лежала широкая долина, желтая от сгоревшей на солнце травы.
— Все,— сказал наш проводник Махмуд, улыбаясь застенчивой, почти детской улыбкой.— Теперь до границы совсем близко... Там!
Я оглянулся. Сзади громоздились горы, серые и мрачные. Если бы не Махмуд, добровольно взявшийся проводить нас, мы никогда бы не смогли преодолеть все эти ущелья, осыпи, подъемы и спуски. Горы навсегда сохранили бы тайну нашей бесславной гибели.
— Спасибо тебе, Махмуд,— я обнял проводника и прижал его к груди, как любимого брата.
Он смутился, покраснел, словно девушка.
— Я охотник и эти горы знаю, как свой двор!
— Скажи, Махмуд, а на нашей заставе тебе не приходилось бывать?— спросил Пастур.
— Был, только давно. Да там ничего не изменилось... Я знаю. Они пограничниками считаются, а сами контрабандой промышляют. Чужого контрабандиста поймают — все отберут, да еще всыпят на прощанье. Деньги для них — все.
— А до русской заставы далеко?
— Тоже близко... Туда разные ведут дороги. Я укажу самую верную...
Нас осталось двенадцать человек... Каждый пожал Махмуду руку, и мы стали спускаться с кручи, ведя коней под уздцы. Когда внизу остановились и оглянулись, Махмуд все стоял на том же месте и смотрел нам вслед.
— Счастливо!— крикнул он, подняв руку, сжатую в кулак.
...На заставе нас заметили. В бинокль я видел, как побежала из села цепочка солдат, перекрывая дорогу, идущую влево. Еще одна группа заняла позицию перед селом — там у них уже готовы были траншеи.
— Ну, что ж, братья,— сказал я, оглядывая своих соратников,— давайте попрощаемся... Другого случая у нас не будет...
Мы спешились. Обнялись по очереди, заглядывая друг другу в глаза, понимая, что, может быть, видимся в последний раз.
— Будем прорываться по левой дороге?— спросил Аббас.
Я задумался. Конечно, удайся прорыв, мы вышли бы прямо к советской заставе. Но кто из нас прорвется? А может все поляжем? У пограничников в патронах недостатка нет. Откроют огонь из пулеметов — всем нам конец.
— Левая дорога закрыта,— сказал я, понимая, что мое слово решает сейчас судьбу всех этих людей.— Там не прорвемся. Рискнем, друзья!.. Сделаем вид, что решили пробиться возле села, а сами, не дожидаясь, пока пограничники откроют огонь, бросимся в горы. Ущелье скроет нас. А там — вручим себя аллаху!..
— Рискнем,— согласился Пастур.
Аббас тоже не возражал. Остальные молча стали готовиться к прорыву.
— Вперед!
Сколько раз вот так я выкрикивал это властное слово, и Икбал нес меня в атаку... И вот в последний раз я устремился с товарищами на врага.
Только бы не расстреляли нас пограничники на ходу, только бы удалось нам прерваться в ущелье и найти дорогу в Советский Туркменистан!..
А пограничники молчат. Ждут, когда мы свернем влево, и тогда нас будет хорошо видно из окопчиков на фоне белесого знойного неба. Но мы скачем вдоль подножия холма, и до поворота еще далеко... Мы скачем к ущелью, потому что там наше спасенье. На полном скаку я поворачиваю своего гнедого вправо. Камни летят из-под копыт, конь едва не спотыкается, но удерживается на ногах, и уже мчится по ущелью,— только большие его глаза налились кровью и смотрят испуганно и диковато.
Оглянувшись, я вижу, что все одиннадцать товарищей скачут вслед за мной. Неужели нам удалось оторваться от пограничников? Теперь уж им не догнать нас... Но тут я вспоминаю слова Махмуда: «туда не ходите» — и холодок тревоги наползает на сердце. Но ведь у нас не было иного выхода...
Ущелье сжимается, постепенно сворачивая вправо. Значит, мы скачем в сторону от границы. Но ведь
