сам Махмуд говорил, что дорога идет за кордон. Может быть, она раздвоилась, а мы не заметили этого?
Я натягиваю поводья. Жеребец хрипит, закидывает голову, косит на меня круглым глазом.
Товарищи сгрудились вокруг меня, тяжело дышат, лица горят от быстрой езды.
— Что?— тревожно спрашивает Аббас.
— Мы уходим от границы.
— Постой,— возразил Пастур.— Может, дальше ущелье опять сворачивает. Я сейчас...
Пришпорив коня, он скачет по ущелью дальше, а мы молча слушаем, как цокают по каменистой дороге копыта его коня. Все тише, тише... И вдруг обрываются. Мы настораживаемся. Что там увидел Пастур, почему остановился? Но вот снова дробь копыт...
— Возвращается.
Пастур осаживает перед нами коня и говорит:
— Дальше тупик... ехать некуда.
Так вот почему пограничники не открыли огонь, когда я свернул в ущелье...
Я оглянулся. Неглубокая ложбинка круто поднималась слева. По ее краю овцы пробили тропку.
— Бросаем коней,— говорю я и соскакиваю на землю.— Пойдем по этой тропке. Тут рядом граница.
Я стал карабкаться по крутому склону, хватаясь за колючие кустики. Вслед за мной гуськом поднимались мои товарищи. Мы спешили, спотыкались. Падали, обдирая руки и коленки, и снова спешили к вершине холма. Стало жарко. По нагретой солнцем спине стекали струйки пота. Я задыхался. На бегу расстегнул ворот, но дышать не стало легче. Ноги дрожали и подгибались, стали непослушными. Казалось, не хватит сил добраться до заветной вершины и желанной черты..- Пот заливал глаза, мешал смотреть, я вытирал разгоряченное лицо мокрым уже рукавом и думал только об одном: не упасть.
Овечья тропка изгибалась по склону, и я увидел всю нашу группу, растянувшуюся цепочкой — люди падали от изнеможения, с трудом поднимались и уже не бежали, а ползли, согнувшись, как под тяжелой ношей. Последним двигался Аббас. Он на секунду остановился, вытер ладонями лицо, поймал мой взгляд и улыбнулся через силу.
На вершину холма я вполз на четвереньках и упал на горячую землю, ощущая запах нагретой пыли и сухой, сгоревшей травы. Может быть, я даже потерял сознание на мгновенье, потому что, подняв гудящую голову, увидел опустившегося рядом Пастура.
— Смотри,— прохрипел он.
Я сначала не понял, а он кивнул вперед.
Со стороны заставы цепью поднимались пограничники с винтовками наперевес. И были они уже совсем недалеко. Видимо, знали, где нас лучше всего встретить.
Я смотрел на них, и странное, тупое и опасное равнодушие овладело мной.
Было так тихо, что стрекот кузнечика поблизости показался оглушительным. Я поднял голову. Голубое полуденное небо было далеким-далеким, и ни облачка в нем, ни тучки, только беркут плыл, распластав крылья. Я подумал, что когда нас убьют, он выклюет нам глаза... И эта мысль не ужаснула меня.
— Прощайте, братья,— сказал я, заглядывая в лица бойцов, ища в них что-то важное для себя, без чего нельзя было уйти из жизни.— Мы знаем, за что умираем. Умрем же достойно!..
Маузер в деревянной кобуре был пристегнут к ремню, я отстегнул его, вытащил, а кобуру отбросил. В нем оставалось три патрона.
— Примем бой? — спросил Аббас.
— Будем отходить к границе,— ответил я.— Может быть, кому-то и удастся вырваться. Но последний патрон припасем для себя. Живыми не дадимся... Расходитесь в разные стороны... Вон она — граница!
Мы шли, ползли назад, скрываясь за вершиной холма, потом снова поднялись и, пригибаясь, побежали по распадку.
И сразу же загремели выстрелы. Пограничники охватили нас полукольцом, и левый их фланг обстреливал нас. Но мы не отвечали. Берегли патроны.
— Скорей! — крикнул я, падая за большой камень.— Я прикрою.— Не оглядываясь, я слушал, как шуршали камешки под сапогами бойцов, и шуршание это становилось все тише и тише...
В мою сторону, не видя меня, бежали два пограничника. Они были, наверное, самыми выносливыми. У одного из-под фуражки выбился смоляной чуб, падал на глаза, солдат вскидывал голову, но не останавливался — очень уж спешил, хотел настигнуть нас и получить награду.
Я поднял маузер. Положил длинный тонкий ствол на камень, прицелился. Мушка заплясала на его груди и замерла, когда я задержал дыхание. Грохнул выстрел. Солдат споткнулся, удивленно оглянулся на товарища и рухнул. Второй пограничник залег и стал стрелять. Пуля чиркнула по камню и с визгом отлетела рикошетом. Рисковать вторым патроном я не стал и пополз от камня, прячась за пыльные кусты. И тут произошло неожиданное — солдат, стрелявший в меня, вдруг вскочил, побежал обратно, скрылся из глаз. Наверное, решил, что действовать в одиночку опасно. И сразу же за холмом началась стрельба. Вскочив на ноги, я стал прислушиваться, не понимая, где стреляют. Эхо выстрелов разнеслось по ущельям, множилось. «Неужели напоролись на засаду?»— подумал я и побежал в ту сторону, куда ушли мои товарищи.
Распадок полого опускался, сворачивая вправо. Склоны с обеих сторон поросли молодой арчей. Ершистые кроны деревьев были пронизаны солнцем и словно бы светились изнутри бледным зеленым светом. За поворотом открылся вдруг широкий простор. Горы раздвинулись, образовав ровное плато, усеянное камнями. По нему шли в атаку пограничники, перебегая от камня к камню, стреляя и снова устремляясь вперед. А наши были прижаты к холму, уходить им можно было только вверх, по совершенно открытому склону. Бойцы понимали, что выхода нет, что это уже конец, притаились за деревьями и камнями, подпуская противника поближе, чтобы ни одна пуля не миновала цели. Я пригляделся и увидел, что некоторые вовсе не притаились, а застыли в неудобных позах, свесив головы, поникнув,— они были мертвы.
Я был слишком далеко от товарищей. Бежать к ним надо было по открытому пространству, и для пограничников я стал бы желанной мишенью.
Чуть не заплакав от обиды и горя, я стал всматриваться в лица бойцов, отыскивая Аббаса и Пастура. Но их не было видно, И тут я догадался, что в засаду попалась только одна небольшая группа, а остальные ушли куда-то. Оглянувшись, я увидел узкий проход среди каменных серых выступов и устремился туда... На осыпях видны были следы. Пробежав метров сто, я заметил на земле темное пятно крови... А еще через несколько шагов я увидел четверых бойцов, которые несли пятого. Они выбивались из сил, ноги едва держали их. Услышав мои шаги, они оглянулись и опустили раненого. Я подбежал и узнал Пастура. Он был бледен, волосы на лбу слепились от пота и пыли. Глаза были закрыты.
— Сильно ранен?
— В четырех местах,— ответил один из бойцов. Подхватив безжизненное тело друга, я сказал:
— Тут должно быть недалеко...
И мы снова пошли по узкому ущелью. Солнце жгло наши спины, и тени колыхались под ногами. Я уже ничего не видел, кроме этих странных теней, идущих перед нами, как поводыри.
Вдали громыхали выстрелы. И вдруг стихли...
Мы остановились, напряженно прислушиваясь. В горах стояла жуткая тишина.
— Они погибли,— прошептал я, чувствуя, как ком подступает к горлу.
— Пить,— еле слышно проговорил Пастур.
Мы склонились над ним. Веки его вздрагивали, но глаз он не открывал.
— Потерпи, Пастур, потерпи, дорогой,— заговорил я, поправляя ему волосы на лбу. У нас нет воды. Но скоро будет прохладная вода. Потерпи...
Пастур открыл глаза. Потрескавшиеся губы его скривились, и я понял, что он улыбается.
— Потерплю.
Мы подняли его, и он сразу обмяк, снова потеряв сознание.
Казалось, ущелью не будет конца. Но вот оно расширилось. Каменных обнажений стало меньше, склоны опять зазеленели арчей.
— Дорога.
Этот возглас заставил нас остановиться. Впереди светлой лентой вилась проселочная дорога. Что это за дорога? Куда и к кому она ведет?
