Врач у нее был молодой, симпатичный, но крайне некомпетентный. Появлялась заведующая и отменяла все его назначения. Тем не менее моя соседка постоянно дарила ему конфеты и бутылки. “Надо давать!” — это было крепчайшее ее убеждение.
Именно она привела меня, по сути, к столкновению с Главным нефрологом.
Дело в том, что не успела я поступить в эту самую обыкновенную горбольницу, как меня тут же из нее начали выпихивать. Видите ли, Первая градская мне гораздо ближе к дому и по району я к ней принадлежу (до этого в Боткинской больнице меня уверяли, что по месту жительства я точно принадлежу именно к Московскому городскому нефроцентру, куда я и попала, а он расположен как раз на территории 62-й больницы). Я уже успела узнать, что здесь как бы базовое отделение гемодиализа в Москве. А напротив, в Первой градской, — как раз не очень хорошо. К тому же больница старая, плохая, забитая людьми, как клопами. Ее давно надо капитально ремонтировать. А тут еще моя соседка — надо, мол, “дать”, тогда оставят в покое.
Могу с полной искренностью сказать: так ничего никому и не дала. Наверное, сработал инстинкт советского человека, его привычные представления о бесплатной медицине. И нигде никогда на себе не испытала: вот, мол, не “дала” — и получила плохое лечение, — напротив. Теперь точно знаю: от этого мало чего зависит.
А впрочем, нет! В знаменитом Институте трансплантологии, что рядом с нашей больницей и где нам тоже делают легкие операции (фистулу, например, соединяющую вену с артерией, для подключения к аппарату “искусственная почка”), — так вот, здесь я почти вообще не слышала русской речи, разные лица разных национальностей расположились как у себя дома. С многочисленными прихлебателями, дружками, родней, которые их, вполне ходячих, обслуживают. А впрочем, нам ли их понять? Дело в том, что — во всяком случае на момент написания этих строк — россиянам операцию по пересадке делали бесплатно. Но именно поэтому они и стояли в очереди по нескольку лет. Все же остальные, в том числе и из ближнего зарубежья, идут по хоздоговору... Ну а уж какие там суммы сверх него — точно не угадаешь.
Так вот. Насчет Первой градской. На первый раз мы с мужем отбились.
Но на второй — не успели меня перевести в отделение гемодиализа, заходит ко мне заведующий отделением и снова начинает: “Мы вас переводим в Первую градскую. По месту жительства”. Сил к сопротивлению не было. Потом решила: схожу-ка в свою Первую нефрологию — к Валентине Геджемовне, моему лечащему врачу, попытаюсь у нее узнать, в чем же дело.
Иду в другой корпус. Вид у меня, конечно, жуткий — ну какой может быть вид у женщины, находящейся на диализе? Старенький спортивный костюмчик, на голове какое-то воронье гнездо из неубранных волос, в общем, сами понимаете.
Валентина Геджемовна говорит: “А вы зайдите к Надежде Александровне”, — а это и есть сама великая и могучая К., Главный нефролог.
Вот так я и оказалась в святилище.
У нее было много всякого народу. Я объяснила свою ситуацию — робко, жалко, почему-то с врачами я всегда такая, где-то в истории болезни даже прочла: “некоммуникабельна”. И куда только девается журналистская энергия, напор, даже хамство, необходимые в этой профессии? Ведь со столькими великими запросто общалась, в Кремле на приемах бывала, в сановные кабинеты дверь ногой открывала! Нет, все это куда-то исчезает, когда передо мной даже самый обыкновенный участковый терапевт.
Надежда Александровна, женщина в высшей степени деловая и энергичная, такого западного типа, начинает мне вежливо, но безапелляционно объяснять, что поступила некая Федоренко, почти что при смерти, и ей надо освободить диализное место.
— Вы нас поймите правильно. Что нам делать? К тому же вы действительно не по своему месту жительства лечитесь.
— Значит, вы хотите сказать, что я занимаю чужое место? Да меня полгода уговаривали лечь на этот самый диализ! Так, оказывается, я еще вполне здоровая? Тогда выписывайте меня — немедленно, сию же минуту! Пусть мне принесут сюда все мои документы и вещи!
— Сядьте, прошу вас! Успокойтесь! — К. не на шутку забеспокоилась.
Я уже не могла остановиться, я не знала, куда я пойду и что буду делать, но... Так в молодые годы устраивала истерики и скандалы в аэропортах и начальственных кабинетах.
— Сядьте! — уже в который раз повторила К.
И я наконец дрожа села, отрешенно глядя в окно, — мне было абсолютно все равно, что со мной сделают в следующую минуту. Я уже столько перенесла за эти два месяца больничной жизни: дикие содовые капельницы, по три часа нестерпимого озноба. Потом мне сделали на плече катетер, и я почему-то пешком побрела в свой корпус (а положено было меня везти) и промучилась всю ночь (а положено было дать обезболивающее). Мне два раза делали в Институте трансплантации очень нелегкую и опасную почти трехчасовую операцию по установке фистулы (первая не получилась). Я дрожала перед первым диализом, потому что не знала, что это такое (а соседка-медсестра, совершенно не ведавшая этой процедуры, напугала меня до смерти). Я столько уже перенесла, что мне ничего не было страшно.
И вдруг Киселева сказала показавшуюся мне в высшей степени бессмысленной фразу:
— Успокойтесь. Я же не знала, что имею дело с интеллигентным человеком.
И стала рассказывать. Чего она только не говорила! Она поведала мне о том, что такое трансплантация, диализ, сколько слухов и спекуляций идет вокруг одних этих наименований и направлений в медицине.
— А знаете, сколько стоит аппарат “искусственная почка”? А достать его, привезти из-за границы, выбить под это фонды? Ведь у нас в медицине, как в одежде, есть своя мода — вот сейчас пошла мода на томографы. Все, чуть не каждая больница или даже отделение, хотят иметь свой томограф. Я не отрицаю, это очень важно, но аппараты “искусственная почка”, все оборудование к ним — а оно исключительно импортное — надо постоянно обновлять. Вы знаете, сколько на всю Москву диализных мест? А сколько больных?
Меня поразила эта дистанция между ценой одного аппарата и количеством диализных мест на такой огромный город, как Москва (оно ничтожно и исчисляется сотнями). И так как я теперь уже ветеран гемодиализа, наблюдаю его годы, вижу, что пациенты здесь очень редко меняются — они или уходят на операцию, если решаются, или... да, умирают. Иногда прямо на глазах, во время диализа. Тут отчетливо понимаешь, что человеческая жизнь не стоит копейки. Вот вчера еще ехала с “товарищем по несчастью” в “перевозке” на диализ, и он даже раздражал тебя своей грубостью, а сегодня узнаешь, что его уже и в живых-то нет.
Я вспомнила это, слушая Главного нефролога. Все время я по-прежнему сижу молча и отстраненно гляжу в окно, вроде бы меня здесь и нет вовсе. Потом говорю:
— Да вы знаете, эти проблемы почти всюду одинаковые. Вот у нас в журналистике...
— Так вы работаете в журналистике?
— Да, но я пишу только на очень специфическую тему — о кино. И вот, кстати, цена одного фильма растет в такой геометрической прогрессии, что их стало сниматься чуть не в десять раз меньше. А газета? А вы знаете, что такое сегодня издавать газету и сколько это стоит?
Так круг нашего случайного диалога замкнулся — что и сколько стоит в нашей сегодняшней распрекрасной жизни. Результатом явилось пришествие к Главному нефрологу моего приятеля из “Литгазеты”, прекрасного журналиста, который по моей просьбе сделал материал о проблемах гемодиализа. Но, к сожалению, я не могу сказать, что этот материал выразил всю боль и отчаяние людей, приговоренных к этой страшной и вечной процедуре. Потому что, как я уже говорила, с нее уходят либо на операцию, либо в небытие. Иногда после диализа нас развозит по домам не “скорая помощь”, а рафик, который подбирает пациентов по разным больницам, так что мы уже скоро все будем знать друг друга в лицо. Мне всегда горько и смешно бывает, когда знакомые желают мне поскорее выздороветь. Конечно, я никому ничего и не объясняю — долго, скучно, да и надоело. У меня ведь своя — отдельная — жизнь.
А с Надеждой Александровной я встречалась еще не раз, она часто заходила к нам в корпус. Однажды я снова пришла к ней в кабинет, по трудному делу — посоветоваться насчет операции. Возникла вдруг возможность сделать ее быстро — по некоему звонку.
— Ох, не торопитесь! — тяжко выдохнула Киселева. — Вы знаете, я могу, конечно, поставить вас в какой-то более экстренный список, но не торопитесь! Вот поторопились однажды...
