моей жизни изменилось. Вернее, вся моя жизнь сломалась, просто я стараюсь об этом не думать.
Даже мое вечное “соперничество” с мужем теперь приобрело совсем иные формы, совершенно неожиданные.
Раньше оно всегда было по творчеству, как ни странно это звучит сегодня: муж — известный писатель, а я кто такая? Кинокритик с заурядной фамилией.
Мы начинали вместе в “Московском комсомольце”, который, впрочем, тогда был совсем другим — питомником идей и талантов. Сколько нынешних знаменитостей из него вышло! Мы там все со всеми соревновались, в том числе и я со своим будущим мужем. Хотя тогда я, пожалуй, была впереди. Например, уже напечаталась в очень популярном в ту пору журнале “Юность”, в том самом номере, где была и первая повесть Аксенова.
Писала я в свое время и рассказы. И даже кое-что из них было напечатано. Но только кое-что. В принципе, просто никогда не могла писать “в стол”. А писательство без этого невозможно. А вот муж мог, много лет он писал именно в стол, прежде чем были опубликованы первые опыты его прозы.
Вот в чем он меня и победил — в долготерпении. Но теперь, когда приближается старость, другие заботы и другие “соревнования” одолевают нас. Теперь мы соревнуемся не в творческих, а в иных — не знаю, как сказать, — в физиологических, что ли, “победах”, а именно — кто из нас серьезнее, сильнее болен. Дело в том, что никогда до сих пор не болевший муж вдруг занемог, и серьезно: легкие. Началось все с обыкновенной простуды, а кончилось — не знаю точно, как называется, не то эмфизема, не то еще что, одним словом, хроническое.
Ну, меня этим не удивишь. А он бросился в болезнь как в пропасть — все эти доктора, консилиумы, прогнозы и диагнозы, один другой опровергающие. И вот теперь у нас с мужем образовалось новое соревнование — уже не по творчеству, а... по болезни.
Про себя же чувствую, что все больше и больше опускаюсь. Вторая моя, больничная, жизнь все больше тащит меня на дно и, сколько ни сопротивляюсь, утаскивает все ниже и ниже. Всегда очень много, непомерно много занималась своей внешностью, гардеробом и прочими аксессуарами имиджа. Объясняя это тем, что приходилось постоянно быть на виду, так сказать, в высшем свете — там, где режиссеры, артисты, писатели, творческая богема. А теперь и просто поход в Дом кино (некогда нашу альма-матер) стал для меня пыткой. Да и само кино как род занятий потеряло былой престиж.
Сегодня, когда я через день езжу на диализ, естественно, черт-те в чем (хотя некоторые наши дамы, как раз не работающие, очень следят за собой, они даже говорят, а куда нам, мол, еще одеваться), — так вот, в сегодняшней своей ситуации я могу даже и на работу пойти в нечищеных сапогах, в мятой юбке. А уж волосы-то! Да это, по моим нынешним временам, просто пытка, сплошное мучение. Раньше у меня всегда был собственный и конечно же модный парикмахер. Теперь стригусь прямо в больнице, а уж укладываюсь сама. О, где вы, где вы, времена — да не какой-то там шикарной, но просто нормальной жизни! Отчетливо ощущаю, что медленно, но верно качусь — то ли в старость, то ли в болезнь.
* * *
Да, оказывается, можно существовать в палате на четверых, на шестерых, из которых двое при смерти, одна не разрешает в тридцать градусов жары открывать окно, повсюду бегают тараканы, потому что все ходячие и не ходячие едят в палате, над одной из кроватей висит в разгаре лета на распялке зимнее пальто, около каждой больной сидит постоянно по двое-трое посетителей, чаще всего мужчин, — и так до позднего вечера.
...Это было на даче — на той еще, самой первой, родительской, что на Канале имени Москвы.
В то время мы разъехались, а потом и разошлись с мужем (с которым через пять лет опять сошлись). Но эти пять лет оказались самыми тяжелыми в моей жизни: еще бы, в тридцать лет — и вдруг остаться одной! Даже мать в той же однокомнатной квартире сразу стала чужим, почти враждебным человеком.
Мы разошлись. И я уже училась быть одна — то, что поначалу представлялось мне немыслимым, невозможным.
И вот вдруг на даче ночью раздается тихий стук в окно, в мою комнату. Раскрываю ставни — стоит муж, немного, а впрочем, скорее много выпивший (вообще-то не пьет и потому быстро пьянеет): “Я приехал на велосипеде”. На велосипеде? Из Москвы? В такую темень? Но велосипед действительно стоял под окном.
Мы проговорили всю ночь — шепотом, чтобы не услышали родственники. Он ушел тоже через окно, не хотел, чтобы кто-нибудь знал о его появлении. И даже, наверное, не собирался возвращаться в семейное лоно.
А я пошла бродить по поселку — уже светало. И почему-то пахло свежим огурцом — я потом поняла, это был огуречный лосьон на лице, тогда еще все эти средства делались на натуральном сырье. Пахло огурцом — я была счастлива...
Москва — село Доброе.
1996 — 1997.
