Не буду пересказывать, как на ВТЭКе я буквально вымолила себе вторую группу, “пока что”, и с правом работы — мол, она у меня творческая и почти что на дому.
Но вернемся, однако, к Гатчине, к фестивалю. И к проблеме работать или не работать, будучи на диализе.
В свое время именно я и придумала этот фестиваль. Год, если не больше, бегала, согласовывала, вела переговоры с разными городами и регионами — где б его, фестиваль, поселить.
После всех мытарств и поисков, после прекрасных русских городов, которые были каждый хорош и удивителен по-своему, фестиваль обрел себя в Гатчине. Где-то на тусовке мы познакомились с невероятно энергичной директрисой местного, единственного оставшегося на весь город, кинотеатра. И вместе с ней — и еще много с кем — мы эту гору свернули.
И вот теперь Гатчина — второй уже раз. Переговоры идут давно, любой фестиваль готовится чуть не за полгода. И давно уже я сказала, что, мол, какие для меня теперь фестивали? В моем-то положении? Но мне упорно звонили, вовлекая во всякие фестивальные хлопоты. И я уже чувствовала, что вслед за собакой Долли Гатчина становится для меня вторым канатом, привязывающим меня к жизни.
И вот уже и эта, вторая, Гатчина позади. А впереди — снова диализ за диализом. Ужасна сама эта мысль о возвращении на круги своя.
Едучи с вокзала, забегаю в редакцию, бросаю там материалы на машинку. И буквально еле живая тащусь в свое единственное прибежище — в больницу: попробуй пропустить хоть одну процедуру! А здесь пропущена целая неделя. Правда, в Ленинграде я все-таки сделала один диализ. По очень сложной предварительной договоренности.
И вот я снова в нашем скорбном обиталище. Тащусь по аллее к нашему шестому корпусу. Вдруг встречаю товарища по несчастью Володю. Удивляюсь: чего это он так рано? Он, неуклюжий, большой, говорят, сильно пьющий, — типичный житель Подмосковья.
— На диализ?
— Угу.
Он как-то неловко переминается. И вдруг говорит очень просто:
— А Тамара умерла.
Я закрываю лицо руками. Смерть всегда неожиданна. Даже когда ее ожидаешь.
Тамара...
Помню, когда вошла в палату № 1 на шесть человек, замерла в некотором оцепенении: и вот здесь я буду лежать? В палате на шесть человек?
Когда-то, двадцать лет назад, я начала свою почечную одиссею с палаты на тринадцать человек. И меня устроили на каталке, прямо посреди огромной комнаты, похожей на зал ожидания в каком-нибудь маленьком аэропорту. Когда передвинули к стенке и я получила обычную койку, это уже было счастье.
Потом волею судьбы я оказалась в ЦКБ Четвертого управления — по тогдашнему месту работы. Здесь сначала лежала на застекленной террасе (отделение было переполнено), но в конце концов оказалась в шикарной трехместной палате. С огромной ванной. Еще годика через два передвинулась на ступеньку выше — уже к двухместным покоям. Впрочем, муж считает, что чем хуже бытовые условия, тем лучше лечат. И, возможно, он прав.
Так вот, рядом со мной здесь, в отделении гемодиализа, лежала женщина, ее звали Тамара Алексеевна, но уже вскоре я стала звать ее просто Тамарой — наши кровати были рядом. И мы с ней “проспали”, а вернее, почти прободрствовали много, много ночей кряду.
В ту первую ночь в большой и невероятно душной палате Тамара все время слегка постанывала. И я со страхом думала: неужели так всегда и будет? Много-много лет уже и дома-то спишь еле-еле, со снотворными, потому они давно не помогают. А что же будет здесь? Тем более я уже знала, что почечники проводят в больницах не дни, а годы, — значит, и мне вся эта история со стонами надолго. Но я еще не знала, что такое настоящие стоны. Это мне только предстояло узнать.
Но тогда Тамара простонала всю ночь. А я так и не заснула ни на минуту.
Что такое истинный стон, я поняла, когда из побывки домой вернулась еще одна соседка по палате — Ирина. Вроде бы одного со мной возраста. И вдруг выясняется — лет на двадцать моложе меня. А выглядит старухой. Оказывается, она года четыре назад сделала операцию, но вот теперь почка отторглась и оставила ее без всякого иммунитета.
Одним словом, тоже очень тяжелая больная. Наблюдая их обеих почти три месяца, Тамару и Ирину, я невольно делала интересные для себя выводы — и об этой болезни, и о долготерпении вообще. Как-то так получилось, что мы сразу сошлись с Тамарой. Хотя ничто, казалось бы, нас не связывало, такие мы во всем были разные. Тамара была из Подмосковья, из Воскресенска. И поэтому единственная из нас не ездила домой по субботам и воскресеньям — куда, да и как она поедет? Ведь ни машины, ничего такого у нее, конечно, не было. И вот представьте себе: лето, жара, а в больнице уже два месяца нет воды. Она мается, ей невероятно тяжело — мыться-то можно только холодной водой. Да и каково ей мыться? Она ведь и ходит-то еле-еле. Дело в том, что плюс ко всем болезням ей еще с полгода назад, до моего здесь появления, фактически “отняли ногу”. То есть медсестра сделала ей укол и попала в нерв. За это, конечно, где-нибудь в цивилизованном мире ее бы по суду обложили какой-нибудь данью в пользу пострадавшей — но только не у нас. Правда, в свое дежурство эта самая медсестра теперь приходила к нам в палату и по полчаса массировала Тамаре ногу.
Однажды Тамара попросила меня написать ей доверенность на инвалидную пенсию. Дело в том, что ее муж Володя — сильно пьющий и потому доверенность — на сестру.
Володя регулярно являлся к нам в больницу, и притом — трезвый. Сидел по полдня: и в самом деле, если человек приехал аж из самого Воскресенска, то это уже надолго. Но каково терпеть по полдня в женской палате мужика? Невольно прислушивалась к их разговорам. Суровая жизнь. Он и в подарок-то ей приносил что-то до такой степени нищее, что прямо слезы капали. Кусочек колбаски, “пельмешки” (так она их называла), кваску — любила сама себе делать окрошку. Чувствовалось, что она и жалела его вроде бы, но и немного стеснялась. Иногда они часами просто молчали. Иногда он помогал ей мыться — вот так и шла жизнь, вся на чужих глазах.
А по ночам Тамара вела иногда непримиримую войну с Ириной — с ее театральным поведением, бесконечным стремлением обратить на себя внимание. Есть такие больные, которые всех вокруг готовы ухайдокать, прежде всего — своих несчастных мужей (как правило, у них мужья подкаблучники). Мстят всему миру, а им — в первую очередь.
Не такова была Тамара. Она никогда ни от кого ничего не требовала, все брала на себя. Вот такой я ее запомнила.
Смерть профессора
Мы, в общем, не были знакомы, хотя, естественно, видались друг с другом и здоровались, как и все на диализе. Меня этот человек (как его зовут, я узнала только в день его гибели) сначала заинтересовал чисто внешне — он был высокий, большой, как говорят, представительный, но при этом с огромным животом, будто у беременной женщины. Это, увы, признак нашей болезни — поликистоза, то есть множественного кистозного поражения почек, которые почему-то при этом расположены не сзади, а спереди — такой уж парадокс болезни.
Потом я кое-что о нем узнала, не специально, а случайно, когда говорила со своим врачом насчет собственной операции. Он рассказал, что вот, мол, Алексей Орестович (так я узнала его имя) поступил на диализ с целью именно оперироваться. Но потом резко передумал. И теперь решил остаться на диализе. Я представила, как бы у него изымали такую огромную почку (а может быть, и две пришлось бы удалять?). Вспомнила Эмму — у нее почка тянула на три кило. Здесь же речь, думаю, была о куда большей.
Он сам себе установил режим: диализ не три, как большинству, а два раза в неделю, правда по пять часов (это очень много!). Конечно, двухразовый диализ предполагает хорошее состояние больного, хорошие же анализы, но пациент был очень упрямый. Он сам все себе устанавливал и назначал, жестко сам за себя боролся, чуть не каждый день бегал по нескольку километров!
