Болезнь

Таким был Алексей Орестович. С ним никто особенно не дружил, никто не панибратствовал, не лялякал до или после диализа — в ожидании машины о чем здесь только не пересудачишь с товарищами по несчастью, от политики до кулинарных рецептов. Профессор (Алексей Орестович был профессор) обычно приезжал позже остальных на своей машине, здоровался, входил в раздевалку и шел на диализ. После я его обычно не видела, ведь его диализ продолжался, я уже говорила, пять долгих часов.

А потом началась эта история с новой аппаратурой, когда мы с ним, собственно, и познакомились. Это было нечто. Вдруг разнесся слух, что к нам поступила из Германии новая аппаратура фирмы “Фрэзениус”. Двадцать аппаратов(!), абсолютно бесплатно, со всем, что к ним полагается, даже с лабораторией и с обязательством обучить персонал. С гарантийным сроком обслуживания на год. Как в сказке! Наши врачи и зав. отделением, обычно весьма мрачный и закрытый, только об этом и говорили.

Все это был дар от некоего христианского благотворительного фонда, базирующегося в Америке, но имеющего свои отделения и в других странах. В частности, и в России, в Москве. Один из работников этого фонда у нас и лечился и, по-видимому, был как-то причастен ко всей этой истории. Но я его не знала, он был в другой смене, только дважды говорила с ним по телефону. Одновременно поползли слухи — впрочем, врачи говорили об этом открыто, — что муниципальное начальство не в курсе всей этой акции. И потому якобы уже приезжавший с аппаратурой контейнер у ворот больницы, по звонку сверху, завернули: теперь ведь у всех больничных ворот стоит ОМОН.

Знали, что я работаю в газете (хотя я всегда повторяла, что по очень узкому профилю — по кино). Но все рассказывали мне эту историю с явной надеждой, что я что-нибудь да напишу или помогу в другом смысле.

Все это происходило под Новый год. Поэтому, с одной стороны, было как-то осененно и верилось в лучшее. А с другой — всем, в особенности газетчикам, было не до бед страждущих и сирых. Тем не менее я позвонила в “Труд”, и меня связали с некой журналисткой, занимавшейся вопросами медицины. И та, сославшись на новогоднюю суету, попросила меня помочь ей и самой записать кое-какие интервью на диктофон.

Не тут-то было! Несколько дней вместе с тапочками и тренировочными штанами я таскала с собой в сумке на диализ и этот самый диктофон. И я поняла, что серьезно и открыто, под запись, никто из моих врачей говорить не будет: они вроде и не отказывались, но как-то мялись, переносили со дня на день, продолжали бесконечно рассуждать на эту тему, но как бы в воздух, когда я все равно лежала прикованная к аппарату и ничего записывать не могла.

И тут вдруг — уж не помню, как мы разговорились, но мы все, больные, тогда только об этом и говорили — профессор предложил мне, зная, вероятно, что я журналист, на бумаге лаконично изложить ему суть дела. А он уж ее подпишет у всех желающих больных (нашлись и такие, что подписать побоялись), размножит и разошлет по высоким инстанциям, где у него есть знакомства.

Вот так мы, собственно, и познакомились. Я сказала, что все-таки напишу какую-нибудь статью или заметку в “Труд”. На что он язвительно и твердо заметил, что все эти газеты как были идеологически ангажированы и насквозь в этом смысле продажны, так и остались. И никто, мол, на них внимания не обратит, и незачем потому все это делать. И сколько бы я потом на эту тему ни заговаривала, он всегда эту свою мысль повторял, отвергая помощь “продажных” газетчиков. Я, правда, с ним не соглашалась, убежденная, что газетное слово и сегодня играет роль и будирует общество. Он же верил в успех своей “линии поведения”.

Тщетно. Нас собрали однажды после диализа, и Главный нефролог в присутствии тех самых таинственных людей, которые и собирались поставить нам новую технику, долго втолковывала нам, что произошло недоразумение, которое всех нас ввело в заблуждение: никаких законных бумаг на эту аппаратуру она в глаза не видела. И что, мол, если бы ей их представили, то разве она, всегда борющаяся за каждый новый аппарат, стала бы сопротивляться? Она говорила путано, сумбурно, непонятно и очень волнуясь. Те, напротив, отвечали ей очень спокойно. Народ — то есть мы — безмолвствовал.

Завершая эту историю, скажу, что так до сих пор и не поняла, в чем тут были секрет и тайна.

И вот вдруг профессор умер. Ненадолго, как всегда в таких случаях, наше отделение взбудоражилось. Еще бы — смерть, да такого необычного человека!

Перед тем рано утром мы видели, как привезли его на каталке, и он едва дышал — кажется, очень высокое давление. Сестры, врачи принялись хлопотать — в первую очередь надо снизить показатели давления, но все это очень коварно: давление может сразу так же резко упасть, и до критических показателей, все мы это очень хорошо знаем. Здесь, кажется, именно так и произошло. И — внезапная остановка сердца.

Петров и КГБ

Расскажу про один курьезный случай.

Дело было на диализе, который в этот раз уже подходил к концу. Мы двое, я и бывшая прокурорша Вера Семеновна, уже отключились, а двое наших мужчин, Петров и Эдик, еще лежали.

И тут Вера Семеновна, обычно слушавшая на диализе маленький приемник — у нас каждый здесь ведет себя по-своему и у каждого свой дом на постели: у кого книжки-газеты, у кого еда, у кого напитки- фрукты — зрелище, доложу вам, забавное, если бы не шла речь о тяжелом в каждом случае больном, находящемся в пограничной, между жизнью и смертью, ситуации, — так вот, Вера Семеновна сообщила нам, что только что услышала по радио — попали в автокатастрофу где-то в Денвере наши знаменитые хоккеисты. То есть бывшие наши, теперь ихние.

Уехавшие, отбывшие из России туда спортсмены отнюдь не по каким-то политическим причинам, а просто на заработки, никогда не вызывали у меня уважения. Сделанные и выпестованные страной, где они родились и выучились всему, что могут делать, где с ними носились как с писаной торбой, они покинули страну, когда она ослабела.

В общем, разговор зашел об уехавших, оставшихся и т. п.

— Они вкалывали! — вдруг выкрикнул молчавший до того Петров. — И всего, что заработали, своими руками добились!

— А мы не вкалывали? Не вкалываем до сих пор? — накалилась и я.

— Ну вы-то!.. Зачем вам-то за границу уезжать, вы и так благодаря КГБ весь мир объездили!

Оказывается, он весьма прислушивался к моим рассказам и делал свои выводы.

...Сколько я потом ни кипятилась, едучи в электричке на дачу и придумывая Петрову египетские казни, отчетливо понимала свое бессилие. На его оскорбление как я могла ответить?

Впрочем, я давно замечала, что он меня недолюбливает.

Вы представляете себе, что такое совместное пребывание на гемодиализе? Это люди, в данном случае четверо людей, вынужденно находящиеся в теснейшем общении. Люди, которые, естественно, время от времени меняются (кто-то уходит на операцию, кто-то умирает, что, кстати, случалось гораздо чаще), но в основном этот так называемый контингент держится месяцами, а то и годами: ХПН, то есть хроническая почечная недостаточность, болезнь неисчезающая, нелечащаяся, а только ухудшающаяся. Потому все эти благие пожелания типа “выздоравливайте!” так нас раздражают своей полной неосведомленностью в самой сути нашей болезни.

Вынужденное, совместное существование — очень нелегкое дело. Аура этих сложных отношений невероятно затейлива и капризна.

Когда человека подключают к аппарату на три — пять часов и он вынужден лежать неподвижно (это в лучшем случае, в худшем — всякие ЧП типа резкого падения или повышения давления, иногда дикой боли в подключенной руке, иногда нестерпимого зуда, жара или озноба), если он не читает и не слушает радио, то неизбежно заговаривает о чем-то. А неизбежный разговор приводит порой к конфликтам. А конфликты сегодня почти все на почве политики.

С Александром Михайловичем, то бишь с Петровым, у меня были сначала даже скорее теплые, дружеские отношения. Мы часто болтали с ним о том о сем, а так как познакомились как раз во время