президентских выборов, то, естественно, больше всего говорили о выборах. Петров оказался страстным поклонником генерала Лебедя, он о нем только и говорил целыми диализами.
Я, конечно, вспомнила при этом, как познакомилась с Лебедем в Тирасполе, во время кинофестиваля, — он принимал всех нас в штабе своей 14-й армии. Он всех тогда буквально покорил своим совершенно особым поведением, манерой говорить, отвечать на самые “провокационные” вопросы (а таких, кстати, было немало). Одним словом, я вернулась из Тирасполя совершенно им завороженная.
Но потом выборы кончились, начались наши обычные больничные будни, и я стала внимательнее присматриваться к своему соседу. И с удивлением обнаружила, что он — как будто ненавидящий коммунистов — по сути-то и есть самый обыкновенный коммунист, в примитивном, правда, бытовом смысле слова — в смысле, что все равны. Это у него была просто-таки какая-то идея фикс.
Потому-то он меня люто и невзлюбил, что я была для него из какого-то другого, непонятного ему мира.
Однажды у меня с ним произошел такой инцидент. Я на пять дней уехала на кинофестиваль в Сочи, а когда вернулась, напечатала большую статью об этом в своей газете.
Не буду долго рассказывать, как мне в Сочи было плохо, хотя там тогда было куда прохладнее, чем в Москве. Но избыточная влажность, а еще — накапливание воды в организме (ела с утра до ночи черешню и клубнику) довели до того, что ноги уже не ходили вовсе. А на “Кинотавре” надо обладать поистине бычьим здоровьем: вставать рано, ложиться за полночь, смотреть по пять-шесть фильмов в день и в разных точках, сидеть на пресс-конференциях и разных там симпозиумах. И даже если не загорать, не купаться и не ужинать, ХПН дает о себе знать. Так что эта статья о “Кинотавре” стоила мне много-много здоровья.
И вдруг Петров мне вежливенько так во время диализа сообщает — мол, что же это такое, Валентина Сергеевна, не видел я вашей статьи в вашей газете, так были вы на “Кинотавре” или нет?
Больше всего меня удивило, что Петров читает нашу газету. Впрочем, мог, конечно, и специально поискать в киосках — чего не сделаешь ради коллеги по несчастью? Тогда я ему эту газету просто принесла — и все дела, сунула в руки, чтоб заткнулся.
Мне даже нравилась его неистовая влюбленность в генерала Лебедя: в ней было что-то искреннее, наивное. Я ему рассказывала об уже упоминавшихся здесь моих встречах с Лебедем, вспоминала разные подробности, он их с интересом, казалось, выслушивал. Потом я однажды очень сочувствовала ему, когда он собрался к себе далеко на дачу где-то под Вышним Волочком. Дело в том, что нам, диализникам, по сути, и дачи тоже заказаны, особенно в дальнем расположении, то есть поехать вроде бы и можно, но рискуя опять-таки здоровьем: мало что там может случиться, помощи-то за городом не дождешься. И вот тем не менее Петров однажды поехал. Вернулся очень счастливый и привез нашей медсестре Ире роскошный букет пионов, которые так сладко пахли весь диализ...
И вдруг обвинил меня в сотрудничестве с госбезопасностью.
Жизнь в двух измерениях
С утра еду в Белый дом на заседание правительства по вопросам кино.
Всю ночь не сплю, боясь проспать, прошу подругу позвонить мне и разбудить в семь утра. Это очень рано, мне надо быть только без двадцати десять, но я еще там не была, здание гигантское, масса проходных и подъездов, боюсь заблудиться.
На спецконтроле, который как в аэропортах, бдительные охранники изучают мою хозяйственную сумку — понимаю, что с такими сюда никто не ходит. “Это что?” — “Это термос. — Термос у меня металлический, новой конструкции, действительно по виду довольно необычный и угрожающий. — Я после вашего заседания, извините, еду в больницу”.
Что объяснишь этим людям про нашу, про мою в частности, жизнь?
Вот и говорю, что живу в двух измерениях. День в реальной жизни, со всеми ее хлопотами, прежде всего служебными, рабочими, газетными (не говорю о личных, семейных — это ведь у всех, но и они у меня немалые и очень для меня нелегки). День — в медицине: на кровати, в больнице, которая давно стала для меня вторым, а может быть, и первым домом. Я приезжаю сюда и сразу погружаюсь в тоже по-своему суетный мир диализников, где речь только о болезнях: кто сколько набрал (жидкости), столько же надо откачать; у кого какое давление; кто как вчера спал; кто какие лекарства принимает; у кого улучшилось, у кого ухудшилось. Потом опрокидываешься на кровать часа на четыре, и этот момент кажется сладостным: Господи, теперь можно вытянуть ноги, все забыть и погрузиться в полудрему.
Вспоминаю, как недавно ездила на кинофестиваль в Выборг: очень люблю этот город и решилась поехать сюда хотя бы дня на четыре. Но — уже бессонная ночь в поезде, и выходишь на платформу в темных очках, потому что буквально вся опухла от тревожно-лихорадочного, но не больше чем двухчасового сна: в соседнем купе до пяти утра веселилась компания знакомых журналистов. В прежнее время и ты бы там непременно веселилась тоже. А здесь всю ночь ворочаешься на огромной жесткой подушке, проклиная все на свете и с ужасом ощущая, что ночь уже проходит, а ты так ни на минуту и не заснула. В каком виде приедешь в Выборг?
В ужасном. На платформе к тебе подходит такой хорошо знакомый и прекрасно выглядящий в свои семьдесят пять кинорежиссер Станислав Иосифович Ростоцкий (он с некоторых пор живет на каком-то крошечном островке под Выборгом), а ты стыдливо прячешь от него лицо. Когда-то, в начале перестройки, когда Ростоцкого повыгоняли со всех его постов в кино наши “младореформаторы”, я поехала к нему на съемки картины “Из жизни Федора Кузькина” и написала целую полосу о нем, чем ему тогда помогла: о забытом вдруг вспомнили все. С тех пор мы дружим.
Но сейчас я испытываю почти унижение. Зачем я приехала? Что я здесь буду делать? Лежать на кровати в номере? Делать картофельные маски на лицо, чтобы хоть немного убрать отеки? Безнадежно. Прежде всего очень плохо себя чувствую. И дело даже не во внешнем виде — хожу с трудом, задыхаюсь, по ночам не сплю: душно, жарко. Соседка, журналистка из ТАССа, всячески помогает, заботится, но что она может сделать? На третий день не выдерживаю и подаю заявку на обратный билет, благо здесь это не проблема.
Загружаюсь в поезд Хельсинки — Москва. И снова попадаю в веселую компанию. Теперь со мной в одном купе едет какая-то эстрадная дива, ее провожают с шампанским и цветами. Она куда-то исчезает и часа в два ночи, извиняясь, вынимает из-под меня какие-то вещички: во время посадки в суете мы их как- то перепутали. Происходит смена позиций весьма обременительная. Наверное, я уж вовсе не усну.
И точно: не заснула ни на минуту. Буквально еле живая, падаю из вагона в руки встречающего меня мужа, и мы мчимся прямиком в больницу. На диализ. Падаю на кровать — вытягиваю ноги, блаженство, умоляю: эуфиллин! Блаженство на минуту — всё отпускает.
Проваливаюсь в привычную полудрему. Очнулась. И слышу: диализ не получился. Жидкости почти совсем не откачали. Придется еще часа два полежать...
Да, я живу в двух измерениях. Журналистика и диализ. Работа и болезнь. Конечно, очень многое в
