Банальная истина: в жизни постоянно чередуются черное с белым, светлая полоса — с темной. Забегая вперед, скажу, что, когда обрушившаяся на меня страшная болезнь почек была уже в разгаре и я валялась в больнице, почти неходячая, а потом вдруг стала выкарабкиваться, — постоянно лезла с экрана реклама шоколада “Stripes”. “Полосы”: “светлая полоса в твоей жизни”. И хотя не терплю рекламу, эта как раз “цепляла” меня за слабо и робко возвращающуюся жизнь.
Кстати, вот сейчас я более или менее пишу правой рукой, на которой у меня фистула (как бы отверстие для соединения с аппаратом “искусственная почка”, я потом все это еще объясню). А раньше я этой рукой едва могла вывести несколько строк. Вот какой прогресс!
А вообще, почему я все-таки решила писать эти заметки про свою болезнь, будучи по профессии узким специалистом по кино? На этот вопрос отвечу так.
Когда-то, тоже лежа в больнице (в отличие от своих матери и отца, но особенно матери, выросшей в деревне и обладавшей редким даром здоровья, я лежала за свою жизнь в самых разных больницах десятки раз, хотя ненавижу лечиться в принципе), я прочла в “Иностранной литературе” прекрасную повесть венгра Иштвана Эркеня “Выставка роз”. Речь там шла об умирании, как о таком же естественном состоянии организма, как и рождение, к которому любой, каждый человек должен быть готов. Модный телерепортер снимает свои интервью в квартирах и комнатах слабеющих от разных недугов больных. И, преодолевая всевозможные бюрократические препятствия, все-таки готовит передачу или фильм под названием “Выставка роз”. И некая безвестная цветочница из Будапешта умирает как раз в тот момент, когда на телеэкране бушует царство весенней выставки роз на предприятии, где она работала.
Так вот, мои автобиографические заметки, быть может, небесполезны, тем более что болезни почек очень распространены. Хотя, как правило, умирают в конце концов не от почек, а от других каких-нибудь хворей, развивающихся на почечном фоне.
Очевидно, чередование белого и черного в жизни, как и чередование холодного и горячего душа, отрезвляет организм и держит его как бы в тонусе.
Когда болезнь (а она у меня врожденная, но до тридцати лет я ее никак не ощущала и понятия о ней не имела, впрочем, не очень ощущала и потом многие годы), — когда болезнь обрушилась на меня всей своей неимоверной тяжестью, я много, отчаянно думала: за что же мне такие несчастья? Так вот, скажу: есть за что, если, конечно, исходить из предположения о том, что справедливость и несправедливость на грешной земле как-то и кем-то распределяются. Правда, к счастью или к несчастью, я неверующая, хотя и являюсь внучкой сельского священника, но мать — будучи лишенкой — воспитала меня в жгучем атеизме. Есть за что, если судьба (Бог!) всем отпускает поровну. Уж очень была яркая, как ослепительная вспышка, жизнь: любимая работа, любимый человек рядом, профессия, подарившая встречи с незаурядными людьми — и у нас в стране, и за границей. Это не значит, что все катилось гладко — какое там! — но было главное: любимое дело. И я — в пику современности — до сих пор не могу понять: как можно за любимое дело еще и ждать, требовать какой-то немыслимой оплаты.
Вот за все за это и получила — полной мерой — нынешнее пребывание на обочине жизни, прикованная к аппарату “искусственная почка”, к которому вроде бы и привыкла, но ведь так только кажется. Никуда не поедешь — а как жить журналисту без колес? Без мотания по стране? По миру?
Когда вышла моя вторая или третья книжка про кино, я ухнула все деньги (тогда это была стоимость мебельного гарнитура) в поездку теперь до ужаса банальную, но тогда ослепительно загадочную: Таиланд — Малайзия — Сингапур, от Союза кинематографистов, куда только что вступила. Зачем, думалось мне, все эти стекляшки-деревяшки? Их ли я буду вспоминать перед смертью? Я тогда не знала, как мучительно встают перед глазами бангкокские ступы, почти горячая океанская волна в Кота-Бару, где мы были вообще первыми русскими, советскими, или глянцево-золотой, весь из стекла Сингапур... лучше бы я всего этого не видела тогда, легче было бы жить теперь!
Именно тогда, когда туда собиралась, я и узнала о своем плохом почечном анализе. Откуда? Я всегда считала себя стопроцентно здоровой, да и родители мои почти не болели. Кроме аппендицита, никогда ничего серьезного.
— Это не мое! — решительно сказала я, отодвинув от себя тревожную бумажку. — Вы перепутали!
— Хорошо, тогда мы при вас возьмем анализ.
И взяли. Результат был все тот же — эритроциты в моче.
Вот так все началось. Но меня происшедшее абсолютно не взволновало. Я хотела справку для зарубежной поездки! А на болезнь вовсе не обратила внимания.
— Вы не знаете, что значит получить право выезда в такие страны, — это же прежде всего политическая проверка! — с некоторой даже угрозой в голосе говорила я (дело было в поликлинике издательства “Правда”).
— Мы все понимаем.
И врач пошла к заведующей отделением.
Вернулась с твердым предложением (какое счастье или несчастье, что это был не мой участковый врач, а случайно заменявший его на время отпуска) прийти к ним в поликлинику на прием к специально приглашенному урологу.
Вот так впервые прозвучало неведомое мне ранее слово “поликистоз”, с которым и живу по сю пору. “И, по-видимому, врожденный”, — сказал врач из Боткинской, видно, удивительный специалист своего дела, если путем простого ощупывания и просмотра анализов определил то, на что потом другим — для подтверждения того же диагноза — понадобилось чуть не полгода.
Тем не менее каким-то чудом справку мне выдали — под твердое мое обещание, что, вернувшись, я начну обследование, но...
Но нужна была еще одна справка — для прививок. Прививали в тот раз холеру и оспу. Но только после предъявления соответствующего документа о том, что прививки организму не противопоказаны. Если бы вы знали, как тогда — и это в Москве — делались эти прививки! Я попала на пункт следом за экипажем корабля дальнего плавания, и всем кололи одним шприцем сразу два укола. К моменту вытребования новой справки в поликлинику уже вернулась строжайшая участковая, которая стала насмерть.
— Я могу вам дать только справку о том, что прививки противопоказаны по состоянию здоровья, — сказала как припечатала.
— Скажите, — бросилась я в отчаянную атаку, — вы много мне бюллетеней давали, часто я к вам обращалась? Если я такая “тяжелая больная”, никогда почти не обременявшая вас выпиской бюллетеней, то почему на три недели не могу просто поехать в другую страну?
— А прививки?
Естественно, справку я достала. Фиктивную.
А теперь лежу на больничной койке, и от моей правой руки отходят провода, красный и синий. Зовутся магистрали. Я лежу подключенная к аппарату “искусственная почка”. “Но ведь это пройдет?” Нет, это теперь на всю жизнь.
Жизнь — это когда нет боли
Эту истину я отчетливо поняла в последние месяцы перед больницей.
Боль бродила во мне. По мне. Она ломала мне ноги во сне судорогой — и я мучительно, со стонами, поднималась в темноте, стоная, вставала с кровати и опускала голые ноги на голый холодный пол: говорят, так проходит судорога. На даче в окне, на улице, горел неумолимый фонарь. Все спало вокруг — муж, собака, небо, дома, соседи, сама земля спала. Только я снова и снова тяжко ворочалась на своем ложе пыток.
По утрам вставала. Еле-еле, мучительно спускалась со своего второго этажа. Никакого завтрака я уже не готовила, мысль о еде вызывала отвращение — и в переносном и прямом смысле слова: постоянно тошнило. Лениво поковыряв вилкой в пшенной каше, я отодвигала ее в сторону. Начинался ненавистный день: было нестерпимо жарко, Москва и Подмосковье плавились в весеннем тридцатиградусье. И я сидела
