И на глазах — слезы.
— Я знаю, знаю... — торопливо забормотала я.
Да, я уже знала, слышала: недавно в Америке в автомобильной катастрофе погибла вся семья ее сына. И когда, узнав случайно, сказала кому-то об этом на диализе, оказалось, там все уже это знали. Больные так пристально следят за своими лекарями, как, может быть, те не следят за ними. Ведь больных много, неисчислимо много, лекарей — мало, очень мало...
Евгений Григорьевич
Евгений Григорьевич — это наш врач на гемодиализе. То есть тот, кто непосредственно следит и осуществляет так называемый программный гемодиализ. Невысокого роста человек с бородкой, эдакий крепенький русский мужичок, чувствующий себя здесь, в пяти залах, где лежат в первой смене двадцать человек (и столько же во второй), полным хозяином. Два зала, правда, формально подчиняются другому врачу, Елене Николаевне. Она не только наблюдает за диализом — а здесь случается всякое, — вплоть, повторяю, до смертельных случаев, но еще иногда делает считающиеся несложными операции — фистулу и катетер. У нас в зале лежит некая Вера Семеновна, юрист с большим стажем, сейчас, естественно, на инвалидности. Так вот, меня порой жутко раздражает, как вокруг нее носятся, квохтают, да и она, женщина властная, капризная, тоже не сахар. Когда четыре часа лежишь как мышка, стараясь лишний раз сестру не побеспокоить, то эта властная требовательность и бесконечные охи и вздохи (хотя, конечно, она тяжелая больная, я это понимаю рассудком) выводят из себя.
Но потом я узнала, что Вера Семеновна — ветеран нашего, нашей больницы, гемодиализа. Во всяком случае, ей первой Евгений Григорьевич сам сделал фистулу (мне, например, ее дважды делали в Институте трансплантации, и сделали неудачно: рука до сих пор вся вздутая и очень болит во время диализа). Так что к ней все проявляют почтительность как к ветерану диализа, а Евгений Григорьевич питает к ней просто слабость, подходит к первой, подходить к каждому больному и вести довольно-таки долгие беседы — поговорить, порассуждать, поразмышлять — это у него чисто русское.
Сначала-то мы с ним были на ножах. Я только что поступила к нему под начало — до этого была у Елены Николаевны, женщины мягкой, деликатной, интеллигентной. Помню, когда я, обмирая от ужаса, первый раз вошла в диализный зал и легла на ложе пыток (как я тогда думала), она спросила: “Что вы так дрожите? Чего, собственно, ожидаете? Какой-то боли?” А боли тогда еще совсем не было — потому что не было иголок, а был катетер, через который подключение к аппарату происходит вообще автоматически. И я рассказала ей, что соседка по палате буквально запугала меня этим самым диализом, уверив, что это примерно как переливание крови.
Елена Николаевна рассмеялась: “Ох уж эти больные! Они всегда такого друг другу наговорят!”
Дальше у меня с ней происходило все в высшей степени аккуратно. Правда, в какой-то момент, во время диализа, начались приступы озноба, вплоть до того, что стучали зубы, меня всю трясло, но ко мне уже бежала со шприцами медсестра Таня, отличный профессионал, и все быстро проходило. В отделении нефрологии, где я до того лежала, мне делали долгие и тяжелейшие содовые капельницы, от которых тоже трясло и после я еле двигалась, думалось — ну и ну, вот так лечение, да тут бычье здоровье нужно! Оказывается, надо было просто ввести анальгин с димедролом, что мне и делали сейчас, на гемодиализе, но там тогда почему-то никому подобное в голову не приходило — вот такие есть разные врачи в одной и той же больнице.
Выяснилось, что озноб был от неправильно поставленного катетера. Однажды в третью смену, уже чуть не в девять вечера, пришел заведующий отделением — и это был такой страшный диализ, что я запомнила его на всю жизнь: кололи прямо в вену, а не через аппарат, иголки не попадали, меня рвало, стало плохо с сердцем. Потом пришла опытная медсестра и все-таки провела мне диализ через испорченный катетер. Но после этого меня перевели в другую смену и к другому врачу.
Так я попала к Евгению Григорьевичу. Сначала у меня с ним все складывалось очень плохо. То есть никак не складывалось. Хотя я с врачами всегда тише воды, ниже травы, лежу как мышка, а он разоряется: “У вас избыток жидкости в организме, вам надо откачивать, откачивать и еще раз откачивать! Посмотрите, какие мешки под глазами!” Я не выдержала, очень уж болела рука под иголками: “Вас бы на наше место!” Но ведь и то: хозяйство у Евгения Григорьевича огромное. Медикаменты, разовое медоборудование (иглы, магистрали, шприцы, концентраты, диализаторы — все это исключительно импортное). А еще таинственные залы с цистернами, наполненными какими-то загадочными составами, — ведь аппараты надо постоянно промывать. Впрочем, больные, которые уже давно ходят на диализ, научились все делать сами: заряжать, навешивать магистрали, включать. Но по инструкции все это строго запрещено: если аппарат портится (что происходит довольно часто), то тут может быть и вина пациента. С другой стороны, все стремятся ускорить процесс, и если больные сами будут подключать аппараты, то это, конечно, упростит дело, но...
Но есть некий Мурат, инженер, этакий вальяжный восточный мужчина, чья обязанность — следить за аппаратурой. И он в случае поломки всегда найдет козла отпущения: эту смену, предыдущую (в другие три дня недели), тех же больных, ту или иную медсестру, кого угодно. Только не себя. В крайнем случае он скажет, что аппараты старые. И это тоже будет правильно. Но где же взять другие? И эти-то стоят огромных денег. А на новые нужна валюта, и валюта немалая. Мы все, диализники, буквально трясемся за свое хрупкое будущее — я уж не говорю о дамокловом мече самой болезни, который всегда занесен над нами. Но еще все эти медикаменты, аппаратура и т. д. Ведь мы пользуемся всем этим бесплатно. Долго ли еще это будет продолжаться? Где-то я уже писала, что один сеанс диализа в Ленинграде мне обошелся почти в полмиллиона рублей. А в Германии для иностранцев (без вида на жительство) это стоит около 250 долларов. Во всяком случае, такова реальная цена одного сеанса диализа. Но, естественно, на Западе все законные граждане и все жители Европейского Сообщества пользуются диализом бесплатно, за счет федеральных программ.
Так вот, ближе к делу. То есть к Евгению Григорьевичу. Когда вдруг портится аппарат, а Мурата днем с огнем не сыщешь, Евгений Григорьевич чинит его подручными средствами — отмычкой и плоскогубцами, ведь больной не должен пропускать ни одного дня диализа. Когда случается ЧП с больным — а такого сколько угодно! — он, естественно, здесь же. На моих глазах бывали жуткие случаи, требующие жесткого и немедленного вмешательства. Например, один больной, которому он только что сделал катетер и его ввезли на каталке в зал для диализа, начал буквально буйствовать. То ли это было действие наркоза, то ли неумение правильно себя вести на процедуре, но он буйствовал, пытался даже встать — это с рукой-то, подключенной к аппарату! Пока вдруг Евгений Григорьевич стремительно не подошел к больному и не ударил что есть силы по плечу: “Не двигаться!”
Была очень тяжелая больная, молодая девушка, которую на диализ мать привозила на каталке. Совершенно полубезумная особа, требующая постоянно какого-то особого надзора за дочерью и грозящая какими-то санкциями. У нас на дверях висит строгое предупреждение: “Родственникам вход строго воспрещен!” И тем не менее или в силу особо тяжелого состояния больного, или по причине хамского напора подобные вторжения все же происходят.
В этих случаях Евгений Григорьевич неумолим. Я сама видела, как он почти выталкивал (а что делать?) ту самую сумасшедшую мать. Ведь другие-то двадцать человек лежат в это время на сложнейшей процедуре. Он буквально захлопнул перед ней дверь и пригрозил вызвать ОМОН (а ОМОН у нас сидит у входа в каждый корпус).
Друг
Он приезжал ко мне каждый вторник. Все почти мои четыре месяца в больнице.
Приехал первый раз — с какими-то жалкими пакетиками красной смородины (другие приезжали с тугими связками бананов, с ананасами, с сочными грушами). Но как же я была рада этим живым, свежим, с
