куста, простым русским ягодам. А еще — крыжовнику и войлочной вишне (кажется, я и посоветовала ему посадить ее на даче). Он вынимал эти пакетики из штопаной-перештопаной хозяйственной сумки — ох, как она была мне хорошо знакома! — ягоды были лежалые, чересчур теплые в этот жаркий августовский день.
Но как же я была ему рада! Ему и этим тихим, вкрадчивым дарам отцветающей где-то там, без меня, земли.
Мы находили укромную полуопрокинутую скамейку возле морга, там больные боялись гулять, обходили стороной, словно сглаза боялись. Ну разве что пьяницы забредали, бутылки и кострища оставляя после себя. Иной раз кто-нибудь и возникал, но, завидев примостившуюся на скамейке пожилую парочку, корректно ретировался прочь. Иногда, напротив, мы, увидев кого-то, так же сворачивали по тропинке — ох уж эти невеселые больничные свиданки! Да и можно ли было так их назвать, если речь шла о нас, например, — у него уже внуки, у меня неизлечимая болезнь...
Да что вообще говорить обо мне? Я теперь была отрезанный ломоть, отрезанный от жизни. И всегда- то отнюдь не блистающая внешними данными, но по крайней мере в достаточной степени модно и прилично одетая, тщательно следящая за собой женщина, здесь, в больнице, безнадежно опустилась.
В больнице у нас не было зеркал, почти как в психушке. Почему, не знаю. Но, в сущности, это оказывалось великим благом для потухших, стареющих женщин — обычно мы смотрелись в окна припаркованных во дворе машин: там теперь стояли “мерседесы”, “вольво”, “пежо”.
По вторникам я подкрашивала губы, наверное, это выглядело нелепо после бессонных ночей в душной палате, где на крайней койке у двери безобразно, некрасиво умирала от диабета совсем молодая женщина. Какие хосписы! Мы не могли добиться, чтобы такую тяжелую больную переправили хотя бы в бокс! К ней приходил и как назло сидел чуть не до ночи — просто нельзя было даже переодеться — пожилой, невысокого роста мужчина, мы думали, отец. Оказалось, муж. У этой больной был не только диабет, она была еще глухая — ей все писали на бумажке, впрочем, родные понимали ее по движениям губ. И вот ее бешено, безнадежно любил некрасивый, одышливый мужик.
К ней приходила еще и мать — женщина, как говорится, со следами былой красоты, но безумно уставшая, несчастная. Отсюда мы заключили, что и дочь, по-видимому, была когда-то недурна собой.
Женщина в больнице — это особенно ужасно. Конечно, и мужчина тоже, но женщина, которая, распадаясь в болезни, должна еще удерживать подле себя мужчину, — это невероятно тяжело. Впрочем, у всех все по-разному.
Женско-мужские отношения здесь вообще складываются своеобразно. Я видела разное. В нашей палате к одной тяжелобольной (у нее через четыре года после трансплантации отторглась почка) муж приезжал к ночи и спал на стуле возле кровати. Ее, ее стоны, было слышно, его, даже дыхание, — нет. Мы привыкли к почти незримому присутствию человека другого пола в нашей палате. Да полно, был ли вообще пол? Кажется, ничто не стирает его так, как болезнь.
Существовала у нас еще одна пара — правда, не в стационаре, а среди амбулаторных больных. Но раньше жена, кажется, лежала у нас в палате. И потому каково же было мое изумление — а я только что поступила из другого корпуса, — когда однажды к нам в палату на шестерых ввалились в пальто, с сумками двое и вольно расположились на временно пустующей кровати.
Они начали шумно разоблачаться, переодеваться, закусывать, вынимая из бесконечных сумок бесконечные пакеты с едой и огромные термосы (теперь, когда я уже два года амбулаторно езжу на диализ, мне еще более это дико, мы обычно даже не приближаемся к стационару).
Потом она удалилась на диализ. А он как ни в чем не бывало привольно расположился на стуле посреди палаты, рассуждая громко и амбициозно про что-то в высшей степени банальное. Вот так началась моя с ним борьба. Да, с ним, конечно, не с ней же? Я узнала, что от него вот уже чуть ли не годы стонет все отделение — от его нахрапистости, грубого хамства, нестерпимой вульгарности. И как я потом узнала, и от лицемерия, бесконечного ханжества. Свою жену он всегда привозил и увозил в коляске — якобы уж такая больная — и громко рассказывал об ее успехах на кулинарной ниве — ах, мол, какие были вчера у Елены Павловны пироги, как она умеет принять гостей. “А она и дома передвигается на каталке?” — так и подмывало спросить. С некоторых пор я вообще перестала с ним здороваться. Но пара эта неотступно занимала мое воображение — что их так намертво связывает? Зачем он ездит в больницу постоянным сопровождающим, занимая, между прочим, драгоценное место в машине перевозки? И по телефону — кажется, весь наш диализ проходил под звуки его голоса, хотя вообще-то родственникам строго-настрого запрещено и входить, и тем более звонить отсюда, — угрюмо-настойчиво требовал два места: для своей шестидесятидвухлетней жены, у которой всегда давление было двести двадцать, и для себя, сопровождающего. С одной стороны, какое хамство — занимать лишнее место в машине, но с другой — зачем все-таки ему это надо? Три раза в неделю мотаться в больницу — а он еще далеко не стар, явно моложе ее, мог бы еще и работать.
Потом я узнала правду, все-таки чутье меня не обмануло: здесь, конечно, была никакая не любовь, даже не сочувствие к больному человеку и не стремление помочь, быть рядом, а просто-напросто голый грубый расчет. Она, кажется, недавно взяла его в мужья и приватизировала на его имя квартиру. Потом он все бегал к знаменитой женщине, царице в этом почечном мире, Главному нефрологу, насчет операции справлялся. Нефролог, по-видимому, терпеть его не могла (как, впрочем, и все остальные вокруг в нашем отделении), зная всю подноготную, — в больнице ведь ничего не скроешь. Последний раз она просто выгнала его из своего кабинета, куда он без спроса и по своему обыкновению нахально вкатил знаменитую каталку с женой. “Операция не показана”, — сказала она как отрезала.
Вот так сложно и по-разному складывались у нас в отделении женско-мужские дела. Женщин с трудом можно было бы назвать женщинами. Мужчин, обвешанных авоськами, в тапочках и халатах, спящих на стульях, выносящих в туалет грязную посуду, вряд ли отнесешь к мужскому подвиду.
А мой приятель — мы с ним вместе работали в одной редакции, — мой приятель продолжал ездить в больницу как часы — по вторникам, вечером.
Затворница Альтоны
...Тогда же, когда я начала очень плохо себя чувствовать (особенно после фестиваля “Золотой Дюк” в Одессе — видно, этот климат мне совсем не подходил), вдруг возникло в нашем доме существо по имени Долли.
А было так. К моему дню рождения муж решил сделать мне подарок. Подарок оказался необычный, переговоры велись загодя — я ничего о них не знала. И вот буквально накануне мне вдруг говорят: завтра самолетом из Симферополя пришлют... собачку. Ничего себе собачка — щенок ротвейлера.
Сейчас даже трудно поверить, какой я устроила скандал.
— С ума сошли! — кричала я мужу. — Только собаки мне не хватало! Я — кошатница!
Всю жизнь у нас в семье, в родительском еще доме, да и потом, всегда были кошки — верней, коты. Кошатники были все: моя мать, мой брат, вся моя родня по матери, еще в коммуналке на Брестской улице, в центре Москвы. Один кот прожил у нас целых девять лет — при этом свободно гулявший, не кастрированный, этого издевательства над животными мы в семье решительно не признавали.
Любовь моя к кошкам кончилась трагическим образом. Последнее крошечное существо (принесли к нам в дом черную кошечку, не кота, — я уже тогда предчувствовала нечто смутное, тревожное — не наша масть, не тот пол), перевезенная по весне на дальнюю квартиру в микрорайоне Свиблово, соблюла закон своей звериной свободолюбивой натуры — не прижилась, не приняла нового места жительства. К тому же была весна, она гуляла на балконе, яркая, верткая, похожая на мангуста. И — сорвалась с девятого этажа.
Помучившись чуть не с год, я твердо решила: с животными — всё. Больше никогда и ни за что.
И вот на тебе — летит из Крыма собака самолетом. Беру телефонную трубку, оттуда милый женский голос: “Это Валентина Сергеевна?” — “Да”. — “Мы сегодня вылетаем. Вернее, не мы, наша девочка”. Я не удержалась: “Какой ужас! Ах, извините, пожалуйста! Но я совсем не готова к этому. Я как-то и не знаю, что с ней делать...” — “А мы тут вам все очень подробно написали. Вы не волнуйтесь, ради Бога! Вы ее
