исполнительными органами, их власть ограничивалась лишь пределами профессиональной деятельности, а подчиняться общим решениям для них было обязательно. Проблем с исполнением не возникало. Как объясняла Аня, во все века деятельность любого правительства была бы невозможна, если бы большинство людей выполняли его решения, соблюдали законы лишь по принуждению, из страха наказания. Это было даже в те века, когда правительства были чем-то предельно далеким от простых людей. Большинство все же понимало, что кто-то должен управлять, что даже плохое правительство, плохие законы лучше, чем никаких. А когда решения принимает не кто-то далекий от тебя, когда ты сам участвуешь в этом, то проблема с исполнением вообще исчезает. Если ты не сумел убедить других в своей правоте, то саботировать принятое решение глупо: в другой раз, когда ты добьешься своего, кто-то другой начнет саботировать твое решение. А дураков теперь нет, все понимают, что такие отношения были бы хуже для каждого.
Первое время Никиту изумляло отсутствие таких органов, как полиция, суд. Хотя ничего столь уж удивительного не было. Отсутствие денег, самой возможности иметь больше, чем другие, уничтожило мотивы девяти из десяти преступлений. Большую роль сыграла система всеобщей компьютерной слежки, заложенная еще в начале двадцать первого века и значительно усовершенствованная с тех пор. Впрочем, слежкой это называл Никита, и только первое время. Пока не убедился, что хотя компьютеры знают каждый миг жизни каждого человека, узнать от них что-либо о других людях совершенно невозможно. Неприкосновенность и тайна личной жизни — строжайший закон. Только совершенное преступление может нарушить тайну. Это такое же строжайшее ограничение программ компьютеров, как и полная открытость, отсутствие тайн в жизни общественной. Собственно, эта система действительно создавалась первоначально как система слежки для борьбы с терроризмом и преступностью. Создавалась еще в капиталистических демократических государствах. Но когда необходимость отпала, оказалось, что собираемые данные, уже обезличенные, превращенные в статистику, необходимы для правильной работы техносферы, обеспечивающей жизнь людей.
В целом отсутствие преступности не было чем-то удивительным. Школьное воспитание лишь довершало дело, сводя количество преступлений почти к нулю. В таких условиях, когда нет серьезных причин, невозможно получить выгоду и остаться не пойманным, только ненормальный мог сделать что-то противозаконное. А ненормальных не судят, ими занимаются врачи-психиатры.
Пожалуй, единственный закон, который многие хотели бы нарушить — ограничение рождаемости. Но примитивные противозачаточные средства прошлых веков уже не употреблялись. Для снятия блокировки требовалось содействие врача с довольно сложной аппаратурой, которая в свою очередь контролировалась компьютерами, включенными в сеть. Скрыть такое нарушение достаточно долго, чтобы его последствия нельзя было исправить, представлялось невозможным. С точки зрения фанатичного христианина или российского интеллигента конца двадцатого века все это было страшным нарушением прав человека. Но Никита понимал разумом необходимость таких мер. Да он и в своем веке считал ограничение рождаемости необходимым. А закон, по которому будущие родители должны не просто прожить вместе достаточно долго, выдержать тест на совместимость, но и сдать экзамен по воспитанию, считал довольно мудрым. В конце концов, в этом вопросе следует заботиться о правах не родителей, а детей. Им жить. Куда безнравственнее принцип, по которому дети выбрасываются в мир, их появления не желающий, не ждущий, и вынуждены с рождения бороться за право жить.
Серьезным недостатком государственной системы двадцать второго века Никита считал то, что если контроль над компьютерной сетью захватит какой-то человек, то он станет абсолютным повелителем планеты. Володя на его прямой вопрос ответил как-то, что да, такие попытки были. Правда еще до того, как сеть Общества, управляющего Фирмой, превратилась общепланетную Государыню. Сейчас возможность такого почти исключена. Государыня — не единственная сеть, связывающая людей. Вообще захватить контроль над нецентрализованной сетью сложно, а когда несколько сетей постоянно контролируют друг друга, это практически невозможно. И сами компьютеры перестали быть железными идиотами двадцать первого века, стало трудно их обмануть.
Никита конечно же пытался выяснить, во что превратилась за два века его прежняя специальность. Увы, метаязыки, на которых составлялись теперь программы для компьютеров, оказались недоступны его воображению. Их выражения больше всего напоминали какие-то философские сентенции, так что понять, как это помогает компьютеру решать конкретные задачи, Никите не удалось. Володя утешил его, сказав, что лет за десять интенсивных занятий Никита безусловно освоит один из языков. Конечно существовало и программирование в привычном для Никиты смысле, на языках, напоминающих компьютерные языки его времени, и даже на ассемблерах. Но теперь так создавалось лишь то, что Никита определил для себя как драйверы новых устройств. Непосредственно вторгнуться в сферу мышления и действий компьютера стало невозможно. В конце концов Никита вынужден был признать, что возможность захвата власти путем контроля компьютерной сети призрачна: слишком умны стали компьютеры.
Сейчас, глядя на Аню, Никита решился наконец спросить, почему она, так серьезно относясь к участию в управлении, не требовала этого от Никиты.
— А зачем тебе это? — отозвалась Аня — Сейчас это не принесет никакой пользы другим людям. А тебе полезней использовать свое время для учебы.
— Не в том вопрос. Я хотел спросить, а зачем это тебе?
— Мне? Вообще-то мне это интересно. Это очень близко к моей основной профессии. Только раньше я изучала, как происходит развитие общества. А тут могу в этом участвовать. Применять свои знания на практике.
— И получается?
— Пока не очень — слишком много нужно знать. Когда дело касается собственной профессии или жизни, почти каждый может принять правильное решение. Ну, хотя бы понять, как оно принималось. А вот чтобы заниматься этой работой постоянно, решать не только свои проблемы, нужен очень широкий кругозор. Так что пока я только учусь.
— Чему? Мне показалось, что, говоря языком моего века, ты хочешь сделать политическую карьеру.
Аня мило рассмеялась: — Можно сказать, что так. Видишь ли, я вовсе не гений психоистории. В ней я даже не поднимусь на тот уровень, что в танцах. Конечно, я смогу работать в этой профессии всю жизнь не хуже других, но лидером никогда не стану. Хотелось бы себя попробовать в чем-то еще.
— Аня, я все-таки не могу понять, чем может быть так привлекательна эта работа? Ты же говорила, что реальной власти она не дает. Если только в момент катастроф или других происшествий. Ученых я понять могу, а вот политиков… Что ты ждешь для себя от этого?
— Для себя? Уважения. Прежде всего, самоуважения. Ощущать себя кем-то. В танцах я это ощутила. Может я и смогу сделать еще два-три танца, но физически я смогу танцевать еще лет десять, не больше. И то если у меня не будет детей. В психоистории я середнячка. А вот политикой, как мне кажется, я заниматься смогу. И реальная власть там есть. Мнения членов Советов обычно определяют решения, хотя формально они имеют тот же один голос, что любой человек Земли. Все дело в умении понять других, найти противоречия в их позициях, найти общее. Это не многие могут. Часто люди спорят, не понимая, что хотят одного и того же, просто выражая это разными словами. Главное в работе членов Советов — найти общее в противоположных точках зрения, а не навязывать свою. И объяснить это спорщикам такими словами, чтобы они поняли и примирились. За это и уважают членов Советов.
— Значит стимул не власть, а уважение?
— Да, именно. Очень приятно сознавать, что твои слова для многих решающие, что они подчинятся тебе, хотя вовсе не обязаны это делать. Только это очень трудно. Нужно и психологией владеть, и логикой, и многим другим.
Заниматься политикой, чтобы просто найти себя? Не ради денег, не ради власти, просто ради уважения и самоуважения. Но ведь и некоторые из политиков двадцатого века были такими же. К сожалению, единицы. Слишком сильно было в том веке давление жизни, боязнь нищеты, желание обеспечить потомков. Да и сама политика в двадцать втором веке стала иной. Без грязи, без риска, ничего не дающей в материальном смысле, но и требующей куда меньше. Требующей не потери совести, друзей, а просто очень широких знаний, учебы, интереса к людям, к их проблемам. Никита вынужден был признать, что Аня вполне способна заниматься этим. И решил для себя впредь больше внимания уделять
