Так ли все это было в действительности, Грибоедов не знал, проверить было мудрено; рассказы же гродненских гусар сопрягали имя ротмистра Лунина с именем Великого Князя постоянно. Во всяком случае, все это вполне соответствовало Лунину, соответствовало его натуре и даже внешнему облику – облику романтического рыцаря, воспетого бессмертным Сервантесом.
Грибоедов знавал Лунина по Петербургу и Москве – правда, некоротко. Сейчас ему вспомнились сплетни о бесчисленных проказах этого отчаянного человека, среди прочих – история с вызовом на поединок самого Великого Князя. История кончилась ничем, но в гвардии о ней долго говорили.
Случилось это на смотре Лейб-гусарского полка, где служил в те времена Лунин и августейшим шефом которого был Константин. Цесаревич на плацу был чрезвычайно насмешлив, попросту оскорбителен, его шутки и словечки заставляли лихих гусар бледнеть и краснеть, до того, что, в конце концов, из строя выехал ротмистр Лунин и вызвал великого князя на дуэль. «Молод еще – драться со мною,» – сказал Константин, но шутки свои прекратил, за дерзость ротмистра не наказал, много позже даже сделал его своим адъютантом.
Вспомнив о несостоявшемся поединке, Грибоедов вдруг подумал: что бы произошло, ежели бы события недавние имели иной ход? Ежели не угодила бы в Милорадовича пуля, остался бы он жив, попросту разогнал инсургентов, и депеша пришла бы уже не к Лунину, а, напротив того, к Великому Князю, с приказом об аресте ротмистра? Что бы сделал, как поступил бы Константин? Посвятил бы в содержание депеши своего адъютанта, отослал бы его... ну, скажем, на охоту? Или же, скрепя сердце, отправил бы его под конвоем в столицу? И пошел бы веселый ротмистр в Сибирь, в каторгу, в забвение.
Мысль показалась забавною. Грибоедов фыркнул. Заслышав смешок, Великий Князь, собиравшийся что-то сказать, резко к нему повернулся. Глаза его светлые потемнели.
– Вас что-то насмешило, сударь? – сдержанно спросил он. – Что же именно? Скажите, и мы посмеемся вместе. Видит Бог, нам сейчас весьма не хватает причин для веселья.
Грибоедов слегка замешкался. Его нисколько не смутило и не обеспокоило недоброе внимание Константина, просто он внезапно увидел комическую сторону происходящего, но не мог решить, следует ли указывать на нее остальным. Он снял очки, аккуратно протер их.
– Ваше Высочество, – сказал он. – Мне кажется, все говорилось здесь верно... я, впрочем, человек невоенный...
– И все-таки: что же вас так насмешило? – перебил его нетерпеливо Цесаревич.
– Смех, невольно вырвавшийся, не имел никакого отношения к обсуждаемому вопросу, – сказал Грибоедов деревянным голосом. – Я прошу за то у Вашего Высочества прощения. И прошу также позволить мне высказать некоторые соображения.
«Будь что будет», – подумал он.
Выражение лица Великого Князя несколько смягчилось.
– Извольте, – сказал он.
Грибоедов вздохнул, надел очки. Помолчал немного.
Лицо его вновь обрело невозмутимое выражение или, скорее, неподвижность. Да, неподвижность, словно обладатель этого лица внезапно надел маску, точь-в-точь повторяющую черты лица, но вырезанную из дерева. Маска эта защищала Грибоедова, он нуждался в защите, он мгновенно надевал маску в недобрую минуту, как сейчас. Голос, которым заговорил он, был столь же твердым и одеревеневшим, как и маска.
– Я человек невоенный, – повторил он. – Статский. В силу того, целиком полагаюсь на суждение господ, сведущих более моего, – он слегка поклонился в сторону офицеров, уже высказавших свое мнение. Странно, но и в этот раз он ощутил мгновенный укол тревоги, словно легкий поклон его был принят господами офицерами за издевку. «Только дуэлей мне сейчас не хватало», – подумал он, но продолжил: – Однако, не уверен... – Грибоедов перевел взгляд на Цесаревича. – Я не уверен, Ваше Высочество, что боевые действия будут иметь место. Более того, я совершенно убежден в обратном.
В светлой просторной комнате духота сгустилась невыносимо, и в этой духоте повисла тишина. Тишина эта имела явный привкус настороженности, тишина окрашена была снисходительностью и – чему удивляться – презрением. Как же иначе? Приходило ли в голову бравым воякам этим то, что собирался сказать им этот худощавый, бледный до желтизны господин? Да нет, вряд ли. Их снисходительность, их презрение – отсюда, от этой их плохо скрываемой – а иными и вовсе нескрываемой – мысли: ну что, что дельного может сказать им, боевым офицерам, сей высокомерный статский субъект, фрачник? (Грибоедов одет был не во фрак, в темно-серый сюртук.) Все это он прочитал – на выбритых лицах пехотных офицеров-ермоловцев и на лицах усачей-гусар.
И перестал смотреть.
Перестал видеть эти лица. Они не интересовали его более.
Брови Константина удивленно вздернулись.
– Однако... – протянул он чуть растерянно. – Господин... – он не мог вспомнить имени, поэтому запнулся, это вновь вызвало раздражение. – Извольте-ка объясниться. Я жду.
Грибоедов поднял глаза на Великого Князя и сказал – негромко, бесстрастным голосом, он чувствовал, что и маска на лице чуть смягчилась, стала негромкой:
– Сколько я могу судить, Ваше Высочество, – он обращался только к Константину, прочие его не интересовали более, они не существовали, расплылись, растворились в звенящей плотной духоте, не было их более, и Бог с ними, – военное решение... – Он вздохнул и сказал:
– Военное решение, возможно, не понадобится.
Первое слово было произнесено.
Из душной плотной пелены выплыло лицо очнувшегося от дремы Сипягина. Сипягин уставился на Грибоедова выпуклыми, слегка очумелыми от сна глазами.
– Не понадобится, – зачем-то повторил Грибоедов. И пояснил: – Бунтовщики присягнули вам, Ваше Высочество, – это было самое опасное место в монологе, – как же и кто же из них осмелится повернуть против вас оружие?
Тишина.
– Разве что вы, Ваше Высочество, изволите их примерно наказать, – безразличным голосом сказал он. – Но, в таком случае, речь должна идти не об обороне, а напротив. Впрочем...
Взрыв.
Стены зашатались, скамьи задрожали. Грубая ругань ударила в уши. Лицо Константина мгновенно залилось краской, даже плешь пурпурно засветилась сквозь редкие светлые волосы. Он пристукнул кулаком по столу, еще раз выругался – еще грубее и еще громче. Однако больше не сказал ничего, вместо него зашумел совершенно багровый Сипягин:
– Д-да как в-вы, в-ваше превосходительство, к-как вам... как вам не совестно напоминать о такой м- мерзости, к-как... – разволновался генерал, даже мундир расстегнул, полез за платком. Да и прочие господа военные задвигались, громко выражая свое негодование.
– Воля покойного государя...
– Губернатор...
– Генерал...
– Таганрог... Петербург... Варшава...
– Присяга... Сенат...
– Елизавета Александровна... Вдовствующая государыня...
– Армия... Армия... Армия...
– Гвардия... Гвардия... Гвардия...
– И в конце концов...
Зашаркали стульями, завертели головами, однако в рамках пристойности. Ибо и в справедливом возмущении своем помнили о Высочайшем присутствии.
И замолчали, видя, что их возмущение и негодование нисколько не взволновали холоднокровного господина.
Грибоедов по-прежнему не видел их, они по-прежнему не интересовали его. Он смотрел на разгневанного, но молчащего Великого Князя и ждал возможности продолжить.
Лицо Константина изменилось, краска сошла, будто слиняла. Константин стал бледен... бледен...