ночь беспощадного террора, были их потомками. Была составлена петиция на имя премьер-министра в Питермарицбурге. Она содержала протест против вмешательства имперского правительства в дела самоуправляемой страны и утверждала, что только местные власти в состоянии правильно понять проблемы Южной Африки. Войска должны получить разрешение сломить хребет кровожадным мятежникам, чтобы этим предотвратить резню. Петиция была переписана в нескольких экземплярах и разослана по подразделениям для сбора подписей. Нашлись такие, кто отказался подписаться под ней, и их долго уговаривали. К Конистонскому взводу подошел офицер карабинеров, и Том, как бы между прочим, спросил его, что сталось с Атером Хемпом.
— Последнее время он был в Матабелеленде. Но он вернется, даже если ему придется проделать весь путь пешком.
— Он многим рискует.
— Как и все мы. Вот петиция.
— Дайте ее сначала солдатам, — сказал Том.
— С вашего разрешения, лейтенант, офицеры подписываются первыми.
Том, не взглянув на петицию, передал ее сержанту Дональдсону.
— Отнеси солдатам, — сказал он.
Петиция быстро вернулась, гораздо быстрее, чем он ожидал, и он почувствовал странную дрожь ликования. Он зажег спичку и развернул бумагу. Петиция была подписана восемью именами — это не составляло и одной пятой взвода. Том сложил ее и вручил офицеру карабинеров.
— Вы не подписались, лейтенант.
— Я и не собираюсь. Мои солдаты против, и я тоже.
— О вас будет доложено.
— Пожалуйста, и добавьте, что, когда нет приказа, мы делаем то, что считаем правильным.
Том ежедневно писал Линде, но письма свои не отправлял. Цензурой ведал полковой адъютант майор Кэвелл. Среди сотен боевых офицеров он слыл гуманным и выдержанным человеком, но даже в его руки Том не рискнул бы отдать свое письмо. Под предлогом необходимости пополнить запас лошадей он послал в Конистон Малкэя и дал ему парусиновый мешочек с письмами Линде. В последнем письме он написал:
«На письмах я проставил номера, так что, читая их по порядку, ты будешь следовать за мной в моем путешествии. Если оно приведет тебя в отчаяние, то это потому, что оно и впрямь было адским кошмаром, скверным и бесполезным занятием. Скоро я буду дома. Да, я часто говорил себе это, как ты увидишь. Мысль о возвращении к тебе — единственная моя отрада. Линда, сейчас злые времена. Борись с ними, любовь моя. Я был бы несправедлив к себе самому и к тебе, если бы не сказал, что всем сердцем ненавижу эту демонстрацию знамен. В ней нет никакой нужды, и просто стыдно делать то, что мы делаем. Никакого мятежа нет, а что из всего этого получится, я не знаю. Сегодня я узнал, да и ты, должно быть, уже слышала, что Лючарс обстрелял и поджег крааль Ндабулы в бассейне Тугела. Значит, события приближаются к нашему дому, и я все больше и больше стремлюсь вырваться отсюда. Нам не говорят, в чем тут дело и почему Ндабула заслужил подобное наказание. Наша часть тоже обстреливала краали и угоняла скот только по одному слову какого-нибудь напуганного фермера, которому не поверили бы ни в одном суде, скажи он это там.
Я посылал тебе телеграммы, чтобы ты знала, что я жив и здоров. Опасности нет никакой, и, оказать по правде, нет и никаких причин держать нас здесь. В воскресенье будет последнее оглашение в церкви. Линда, давай повенчаемся без всякой шумихи и уедем в горы на неделю-другую. У одного моего приятеля есть чудесный домик у вершины Замка Великана, куда он ездит на рыбную ловлю. Там в апреле иногда идет снег. После этого мы сможем подумать о поездке за границу на несколько месяцев, а потом — работать. Мне уже надоело по существу быть управляющим имением отца, я сам хочу купить ферму и работать на ней. Мне хотелось бы владеть фермой на отцовской земле, но если отец не захочет продать ее мне, то в любом другом месте есть миллионы акров земли. Я не хочу быть бизнесменом, или надутым от важности помещиком, или рантье. Вот какие мысли, может быть несколько горькие, занимают меня последнее время, и мне необходимо поговорить обо всем с тобой. Тебя я представляю себе такой, какой ты была в Раштон Грейндже, а не в укреплениях майора Гаспара. Я уверен, что майору очень хотелось бы закончить свою военную карьеру в блеске славы, отражая воюющие орды варваров. Да благословит его бог, но боюсь, что его постигнет разочарование. Будь приветлива с Тимми, он славный и честный парень, а его глубокая преданность значительно облегчает мне жизнь. Я заездил одну из своих лошадей, но старый Ураган, должно быть, сделан из стали. Никогда ни за что не расстанусь с ним. У меня в голове уйма вопросов, но лучше отложить их до нашей встречи. Я люблю тебя. Это будет моим вечным ответом тебе, Линда. Люби меня всегда, всегда, дорогая. Том».
После отъезда Тимми осенние прибрежные дожди сделали походную жизнь совсем невыносимой. Весь день солдаты не снимали плащей, но дождь проникал и сквозь них, а мокрые седла натирали спины лошадей. Конники остановились на отдых в низине, поросшей редким лесом, откуда, если глядеть в сторону побережья, были видны низкие холмы с плантациями сахарного тростника. В следующую ночь тучи рассеялись, и Том увидел, как луна, в ореоле света, выплыла в разрыв облаков. В лагере было тихо. Вдруг заржала лошадь и раздался окрик часового. Затем послышался шум, а лошади в загонах начали так испуганно ржать и храпеть, словно почуяли запах льва или какого-нибудь другого своего заклятого врага. Том направился было к загонам, но услышал стук копыт по мягкой земле. Лошади вырвались на свободу и обратились в паническое бегство. Среди нарастающей дроби копыт слышались вопли часовых и щелканье кнутов. Когда лошади вырвались на поляну, где рядами стояли палатки солдат, земля дрожала, как при землетрясении. Люди с руганью выскакивали из палаток, но сразу же теряли дар речи при виде огромной черной массы, с грохотом несущейся куда-то. Гривы лошадей развевались по ветру, а их оскаленные зубы и белки обезумевших глаз сверкали в свете луны. Том собрал свой взвод и отдал приказ «к оружию». Они оказались у загонов одними из первых. Убежали все лошади до единой, и стук их копыт становился все слабее и слабее по мере того, как они удалялись 6 степь. Нигде не было и признака врага, и солдаты, чертыхаясь, ругая и проклиная часовых, не допускали и мысли о возможности нападения. Кто мог напасть на них? Отдельные группы солдат бросились бежать вслед за лошадьми, но потом они услышали, как охваченные паникой животные, сделав большой круг, повернули обратно к лагерю. Стук копыт становился все громче и громче. И вдруг люди поняли, что вся эта дикая кавалькада, состоящая из более чем тысячи обезумевших лошадей, несется прямо на лагерь. Луна снова спряталась, оставались лишь тьма, крики и проклятья бегущих и спотыкающихся людей и все усиливающийся грохот копыт. Том стоял спокойно; ему казалось, что лошади делают поворот, который уведет их от палаток. Где-то среди них мчались и его Ураган и славный боевой гнедой. Люди, которые вызвались отогнать лошадей от лагеря, прибежали как раз вовремя, чтобы направить этот дикий табун подальше от линий пикетов. Через минуту мимо промчалась еще одна, несколько меньшая группа животных. Это были мулы для перевозки поклажи, и Том видел, как они, обезумев, гнались друг за другом. Снова пошел холодный дождь, и люда вернулись в палатки. Табун описывал все новые и новые круги вокруг лагеря — это походило на какие-то безумные дьявольские скачки гонимых ужасом животных. Никто не спал, никто не мог их остановить. Единственной заботой солдат было не попасть под ноги лошадей, чтобы не быть растоптанными. Лошади и мулы, казалось, смешались в одну кучу и продолжали свой бег, то вытягиваясь полукругом на целую милю и больше, то сбиваясь в кучу и тесня друг друга. Если какая-нибудь лошадь падала, другие перепрыгивали через нее или топтали ее труп подкованными железом копытами. Один раз, растянувшись слишком широко, они промчались прямо через пикеты, обратив часовых в паническое бегство. Крайние палатки упали: веревки, укреплявшие их, были сорваны. Том сидел на своем вещевом мешке; время от времени он выходил из палатки с фонарем. Безумие, овладевшее животными, повергло весь лагерь в отчаяние. Том пытался заговорить то с одним, то с другим солдатом, но никто ему не отвечал. О чем они думали? Быть может, они, как и он, видели всю бесполезность этого похода, где люди ведут себя, как неразумные животные, а животные — как люди. Они ждали рассвета; на рассвете можно будет что-нибудь предпринять. Когда стало светать, гонимые паникой лошади представляли собой страшное зрелище — покрытые грязью, пеной и кровью, они то возникали из мрака, то снова скрывались в утреннем тумане. Их бока тяжело вздымались, но они все скакали, храпя и
