жителями, если им придется брать Кафу штурмом.
Этой же ночью от городской пристани тихо отвалила шлюпка. На шлюпке было трое пассажиров – генеральный кавалерий де Корса, викарий и старейшина городского совета. Все – генуэзцы. Шлюпка направилась к турецкому флагману. Поднявшихся на палубу парламентариев встретил молодой толмач в офицерском мундире янычарского корпуса султана. Толмач бегло говорил на вульгарной латыни. Он принял от делегации дары визирю и исчез за дверью кают-компании. Ждать пришлось довольно долго. Наконец генуэзцев пригласили войти. Они отвесили глубокий поклон визирю. Однако адмирал не захотел выслушать делегатов.
– Передайте моему брату, консулу Кафы, что я приму только безоговорочную капитуляцию крепости. Никаких условий! Иначе весь городской совет закончит свои никчемные жизни на султанских галерах.
Поклонившись, делегаты попятились из каюты. Оказавшись на палубе, они попытались выяснить у толмача причины столь немилостивого приема.
– Визирь – это око султана. И подарки ему полагается делать царские, такие же, как властелину Блистательной Порты, да продлятся дни его и не зайдет солнце над его владениями, – объяснил переводчик. – А ваши подношения – оскорбление султану.
– Но консульская казна пуста, – попытались объяснить толмачу парламентарии. – Город практически разорен поборами банка святого Георгия. Какой же подарок всемилостивейший визирь ожидает получить от несчастной Кафы?
– Великому визирю известно о бедственном положении города, – заверил толмач. – Поэтому он готов закрыть глаза на оскорбляющую его скудность даров. Но только при одном условии.
Генуэзцы напряженно смотрели на переводчика.
– Консул Кафы должен вернуть султану родовую реликвию улуса Джучиева.
– Саблю? – одними губами прошептал викарий.
– Да, – подтвердил толмач, – саблю Чингизидов с алмазом. Тогда адмирал выпустит корабль консула. Иначе – позорный плен и смерть на галерах.
Ночью в зале заседаний консульского замка собрался городской совет города. Неровный свет факела освещал изрезанные морщинами загорелые лица членов совета. Лица бесстрашных воинов, безжалостных пиратов и искусных торговцев. Граждан генуэзской республики, полжизни проведших в смертельно опасных торговых и военных экспедициях. Они не боялись ни бога, ни черта. Ничего, кроме банковского совета.
Протектор банка святого Георгия мог лишить их всего. Жизни, богатства и, самое главное, доброго имени. А это было гораздо больше, чем жизнь. Что жизнь? Они рисковали жизнью сотни раз и привыкли спокойно смотреть в глаза смерти. А если отдать сокровище Чингизидов, то банк конфискует их имущество и пустит по миру их семьи. А самих их сгноит в подвалах замка дожа как государственных преступников.
Смерть не страшна. Семья достойно погибшего получит от банка пенсион, а сын – патент офицера флота республики или статус торгового клиента банка святого Георгия, самого крупного банка Европы. И каждый год будет заказывать мессу за упокой души любимого отца.
Городской совет Кафы наотрез отказался отдать саблю Чингизидов турецкому паше. Консулу Кафы, генеральному казначею и кавалерию совет поручил надежно спрятать реликвию, а консульскому викарию надлежало подготовить письмо в совет банка святого Георгия и до утра через торговых клиентов передать в Геную.
Саблю решено было спрятать в одном из подземных ходов под цитаделью. Генеральный кавалерий Франческо де Корса во главе отряда черкесов-аргузиев спустился в подземелье. Саблю спрятали в неприметной нише одного из бесчисленных боковых ходов. Когда стражники начали заваливать нишу камнями, из глубины главного входа показалась фигура консула. Консул остановился в проходе, не дойдя до ниши, и подал знак факелом. В ту же минуту черкесский сотник, стоявший за спиной генерального кавалерия, перерезал Франческо де Корсе горло.
Этой же ночью, перед самым восходом, турецкая эскадра пропустила небольшую галеру, увозившую последнего генуэзского консула Кафы в сторону Босфора. А еще через два дня Кафа сдалась. Ни один из членов совета города не вернулся в Геную живым.
Через два года крымский хан Менгли-Гирей признает протекторат Османской империи. На долгие три столетия Крым станет вассалом Блистательной Порты. В качестве признания Чингизидов из рода Гиреев единственными законными наследниками дома Бату султан передаст хану саблю с алмазом – родовую реликвию улуса Джучиева.
В пятницу в два часа дня на даче Арсановых принимали брюссельских родственников. Розум поехал за ними в гостиницу, а Лена с утра помогала матери приготовить праздничный обед. Старик Арсанов предстал перед гостями в генеральском мундире с орденскими планками. Уговорить его переодеться в штатское не удалось. Старый генерал на правах хозяина встречал прибывших у ворот. Он галантно поцеловал руку баронессе, они вместе поднялись на крыльцо дачи и прошли в зал, где был накрыт стол.
Генерал представил членов семьи. Баронесса села с Лидой и Леной, а Панина усадили напротив. После вручения подарков завязалась непринужденная светская беседа.
– Я просто счастлива, что у нас оказались такие замечательные родственники, – с чувством провозгласила баронесса. – Просто невероятно, что при ужасном людоедском режиме, при этом кошмаре, царившем в России столько лет, вы сумели создать и сохранить такую прекрасную семью.
Лена застыла с вилкой у рта и испуганно посмотрела на генерала.
Генерал, так удачно сумевший противостоять кошмарному режиму, с неожиданным энтузиазмом закивал головой:
– Вы знаете, вы очень правильно сказали. Ужас и кошмар. Страна разграблена кучкой негодяев.
– Слава богу, грязные руки этой шайки не дотянулись до вашего стола, генерал, – усмехнулся Панин, накладывая себе закуски.
– Пока здесь есть еще такие блестящие офицеры, как вы, – кокетливо кивнула баронесса генералу, – всегда остается надежда на возрождение былого величия России.
– Да, я вам должен сказать, единственная надежда – на офицерство и армию. Больше ни на кого надеяться нельзя, – согласился генерал. – И смею вас заверить, терпение армии не безгранично.
– Я уверена, русское офицерство в конце концов вышвырнет эту большевистскую сволочь вон из России! – с пафосом предрекла баронесса.
– Вот именно! – обрадовался генерал неожиданной поддержке со стороны прогрессивной заграницы. – Именно что большевики, новые большевики. Ничего святого. Я в Бурденко ходил на прошлой неделе, а они мне говорят: «На осмотр надо записываться за две недели». Да разве раньше такое было возможно?
– Чернь. Глумливая чернь, – возмутилась баронесса. – Одна фамилия чего стоит, Бурденко! Плебейство какое-то.
– Вот именно, что чернь. Мерзавцы.
– Ваша фамилия, Арсановы, – это ведь старая русская фамилия, генерал? – поинтересовалась баронесса.
– Да, фамилия старинная, – солидно согласился Арсанов.
– Я так и знала, породу видно издалека. Воронежский предводитель Арсанов не ваш родственник? Меня когда-то с ним знакомили в Париже.
– Да-да, помню, помню. Что-то такое было, – подтвердил генерал, получивший свою фамилию по месту пребывания детдома в маленьком райцентре Арсаново.
– Какая милая шляпка, – решила вмешаться Лидия, чтобы уйти от опасной темы. – И эта вуаль. Она вам так идет. Неужели Карден?
– Это же траур, мама, – простонала Лена в затылок матери.
Но баронессу вопрос нисколько не смутил.
– Моя близкая подруга – владелица салона мод в Брюсселе. Она мне всегда подбирает аксессуары, – с готовностью начала рассказывать баронесса.
И Лида принялась увлеченно обсуждать с баронессой проблемы женской моды в Европе и России.
Слегка ошарашенный фантасмагорическим развитием беседы, Розум с тревогой посмотрел на Панина. В глазах Владимира Георгиевича искрились веселые огоньки.
