попадалось под руку, и выбегали на улицу. Антипка наткнулся на Таисью, которая со стонами цеплялась то за одно, то за другое, и, казалось, готова была заживо сгореть, чем расстаться хоть с частичкой своего добра.
- Где Маша? – завопил Антипка. Целый поток ругательств обрушился на казачка, и если бы ругательствами можно было бы закидать огонь, сто пожаров потухло бы от Таисьиного красноречия.
– Это она, – быстро перешла злая баба на Машу, – она – змеюка! – дом подожгла, ее у барина заперли, так она... стерва блудливая!.. от гордячки своей... Ее счастье, коли сгорит, не то я всем... я до Царицы дойду... всем скажу, кто поджигательница есть!!
Мальчишку как ветром сдуло.
К комнате, где находилась пленница, доступа уже не было. Антипка, щурясь, кашляя от дыма, плакал и кричал во все горло:
- Маша!!
И вдруг в темном коридоре наткнулся прямо на нее. Сердце, и без того больно колотившееся, забилось от радости так, что мальчик едва не задохнулся. Маша стояла, бессильно прижавшись к стене. Она не сгорела, как думал Григорий. Очнувшись сразу после его ухода, девушка успела выбраться из комнаты, благо Гришка и не подумал вновь запирать за собой дверь, успела убежать подальше от очага разгорающегося пожара, но неожиданно ноги ослабли, и она оперлась о стену, чтобы не упасть. Так и нашел ее Антипка. Долго не раздумывая, подхватил девушку за локоть и потащил за собою к черному ходу... «Поджигательница!» – звучало злое слово в ушах казачка. Он не сомневался, что вздорная баба Таисья, захапав, наконец, все, что только возможно, выберется, если уже не выбралась, из дома и станет визгливо орать всем это слово с прибавлением Машиного имени и с руганью на все лады. Значит, надо Машу и от этого спасать! Вот что промелькнуло в голове Антипки, когда они уже сбегали с лесенки на задворки дома, покидая его последними...
Не давая Маше ни опомниться, ни передохнуть, мальчик с силой тащил ее за собой через огороды, садовые заросли, перетаскивал через плетни, где-то они даже проползли под нагнувшимся к земле стволом яблони, расщепленным в грозу. Пока не оказались на берегу реки. В прибрежных кустах пряталась небольшая лодчонка. Отвязывая ее, Антипка невольно услаждался чувством переполнявшей его гордости – это он, он спас Машу! – но в то же время боязнь погони не отпускала его...
Но он мог не бояться. Второе происшествие, случившееся вслед за первым, а вернее – оказавшееся его следствием, ошеломило дворню, и даже Таисья на некоторое время онемела.
Степан Степанович Любимов подъезжал к дому с тяжелым чувством, нездоровилось ему, то ли от вчерашней анисовой, то ли уж само по себе, да только на душу словно камень какой положили. И ведь не зря сердце ныло...
Сначала он ничего не понял. Пылал родной дом, в который когда-то Любимов, еще бесу сребролюбия не всецело отдавшийся и драгоценности в шкатулочку не прятавший, бухал все свои доходы от имения. И вот этот дом, краса Любимовки и гордость барина, погибал на глазах... Остолбенел сперва Степан Степанович, а потом заорал не своим голосом и рухнул без чувств...
Прошло несколько часов. Дом догорал. Степан Степанович, которого поместили в жилище приказчика, в себя не приходил. Таисья вертелась возле, притворно плача и голося, – тут вновь всплыла «поджигательница». Дворня спорила: кто-то видел, как Маша с Антипкой вроде бы выбежали из дома («а може, и нет»), кто-то уверял, что «бедная девка» непременно сгорела. «Туда ей, байстрючке, и дорога», – прибавляли – кто вслух, кто про себя – завистливые дворовые бабы. И никто не сомневался, что подожгла дом она – Маша.
И вот открыл глаза Степан Степанович Любимов. Хотел что-то сказать – и не смог. Попытался встать, но даже двинуться не получилось, лишь правая рука слегка шевельнулась. Ужас отразился в глазах Степана Степановича, и очень скоро крупные слезы потекли по белым щекам...
В соседнем селе, в Знаменке, был у Антипки духовник, отец Сергий, настоятель храма Знаменской иконы Божией Матери. К нему-то и привел на ночь глядя едва дышащий от всего пережитого мальчишка бледную, с ног падающую Машу. И когда увидел их отец Сергий, а паче - услышал сбивчивые Антипкины просьбы «сироту приютить», - сам едва не упал. Во всяком случае, в затылке почесал. Беглая холопка самого Любимова – поджигательница! - не шуточки, этак можно не только сана лишиться – в Сибирь угодить, да с семейством. Но батюшка, в молодости отличавшийся отчаянной смелостью, и сейчас недолго пребывал в колебании. Маша, очнувшись от бесчувствия, и поняв, что происходит, опустилась перед священником на колени.
- Батюшка, - прошептала она, - умоляю, исповедайте меня...
Исповедь затянулась. Антипка, угощенный матушкой, даже задремал, и дремал сладко, пока отец Сергий не велел его позвать. Когда же предстал он перед батюшкой, то заметил, что встревожено-суровое лицо его духовника смягчилось, и вроде даже слезинки в глазах стоят (или показалось?). Отец Сергий благословил мальчика и сказал:
- Будь по-вашему. Но надо ей, все едино, скрываться, подальше уходить от этих мест. Пусть пока у меня схоронится, а вскорости сына ожидаю из Великого Новгорода с супругой, так с ними уедет, а там... как Господь даст.
«А к тому времени, может, и Петр Григорьевич пожалует! Отпишу ему сегодня же», - подумал Антипка...
Не заезжая в Горелово, Александр и Петруша направились прямиком в Любимовку. Антипка, опасаясь невольно выдать отца Сергия и Машу, многого в письме не написал, о том лишь сообщил, что никуда, мол, не увозили Марью Ивановну, и теперь помощь ваша, барин, требуется. Да и не мастер он был писать много и складно. Так что Петр Григорьевич сильно мучался, гадая, что же сталось с его Машенькой. Меж ним и Вельяминовым решено было, что перво-наперво заглянут они в избушку-развалюшку, где обитала больная Машина бабка, а от нее, ежели повезет, и про внучку разузнают. Благо, избушка стоит на отшибе, явившись ночью туда, ничьего внимания не привлечешь.
Петр был мрачен и задумчив, все время бормотал что-то под нос, и Александр, наконец, не выдержал:
- Да сколько ж можно охать да вздыхать? Не лучшее средство, по моему разумению, помочь покинутой возлюбленной… Тихо, тихо! Драться желаешь?
- Саша... молчи лучше!
- Успокойся! – Александр стряхнул с себя его руки. – Сам хорош! Что ж ты бросил ее, в хищных лапах
