хотелось, он вовсе не был уверен в том, что Гинзбург это одобрил бы. Но и дома хранить лэптоп, который неизвестно кого может интересовать, тоже было не очень умно.
В одиннадцать, когда все, наговорившись, накричавшись и насмотревшись, разбрелись по комнатам (в гостиной осталась только Сима — досматривать российский сериал, но обещала немедленно идти в постель, как только фильм кончится), Карпухин раскрыл лэптоп на кухонном столе и почти уже на память прошел весь путь введения паролей. Минут через десять топания по кривым дорожкам на экране опять возникла иллюстрация к рассказу, а следом текст с формулами.
Насколько Карпухину удалось понять при его, мягко говоря, незначительных познаниях в области космических технологий, Гинзбург придумал то ли новый, простой и эффективный способ лазерного разгона космических аппаратов, то ли (может, не то ли, а также) способ передачи на борт огромного массива данных с Земли (и передачи на Землю) с помощью все того же разгонного лазера и корабельного отражателя. Конечно, это была не фотонная ракета фантастов, Карпухин видел на схемах и обычные разгонные двигатели в связке, и топливные баки с обозначением видов горючего и окислителя. Для чего, в таком случае, нужны лазеры, которые в тексте также обозначались, как разгонные, Карпухин не понял, но не очень этим и заморачивался, не строил из себя эксперта.
Дочитав до обрыва текста, Карпухин выглянул в гостиную: дочь выполнила обещание и ушла спать, забыв, правда, выключить телевизор, и по экрану бегали люди в камуфляже, кого-то очень интенсивно «мочили» из всех видов оружия, звук Сима выключила, и в полной тишине бой производил не страшное, а скорее комичное впечатление. Карпухин выключил телевизор и поплелся в комнату, где уже третий, наверно, сон досматривала Руфочка. Лэптоп он поставил на пол у кровати, так, чтобы, случайно проснувшись ночью, он мог бы сразу коснуться его рукой и убедиться, что аппарат на месте.
Паранойя, — сказал себе Карпухин.
Пусть все будет хорошо, — подумал он, засыпая.
Разбудил Карпухина переливистый звонок мобильного телефона, лежавшего почему-то под подушкой, будто пистолет у всегда готового к неожиданностям разведчика. Жены рядом не оказалось, из гостиной доносились громкие голоса, солнце поднялось довольно высоко, в комнате было душно, Карпухин с трудом сообразил, где он, и что происходит, и нажал кнопку в тот момент, когда аппарат готов был уже переключиться на автоответчик.
— Доброе утро, — сказал незнакомый голос.
— Кто… что… — Карпухин схватил ручку стоявшего у кровати лэптопа и едва не уронил телефон, который держал в другой руке.
— Я говорю с Александром Никитичем? — официальным тоном произнес собеседник, и Карпухин, наконец, врубился.
— Николай Федорович! — воскликнул он. — Извините, я не ждал звонка так рано.
— Рано? — удивился Анисимов. — Уже восемь минут десятого, я с утра на работе, а заседание суда начнется в десять, и если вы хотите присутствовать…
— Суда? Погодите, какого суда? Над Гинзбургом? Но…
— Судья рассмотрит адвокатский запрос об изменении вчерашнего постановления о мере пресечения. Беринсон требует отпустить Гинзбурга под залог в связи с открывшимися обстоятельствами. Я очень надеюсь, что сумма залога окажется нам по силам, потому что у семьи точно столько денег не наберется.
— Вы хотите сказать…
— Мейер утверждает, что полиция уже провела баллистическую экспертизу, но результатов он не знает, говорит, что следователь представит их судье. Так вы будете? Осталось сорок минут. Правда, наше дело не первое, у вас, скорее всего, есть время до одиннадцати. Вы знаете, где находится окружной суд Тель-Авива?
— Н-нет, — сказал Карпухин и записал адрес на салфетке, лежавшей на тумбочке у кровати. Тонкая бумага расползалась, и Карпухин трижды повторил адрес про себя.
В ванную он лэптоп с собой не потащил, оставил в кухне на попечение Руфи, уже выпившей кофе и рассказывавшей Симочке, каким хорошим было лето одна тысяча девятьсот семьдесят шестого года, когда их, пионеров, занявших первые места на городских математических олимпиадах, собрали со всего Союза и отправили отдыхать в «Орленок». Карпухин об этом уже сто раз слышал, да и дочь, как он думал, знала эту историю наизусть, но Руфочка, видимо, хотела извлечь из нее какой-то еще не использованный воспитательный корень и рассказывала на этот раз с новыми деталями.
— Я только выпью кофе, — предупредил Карпухин, — и поеду. Сейчас будут решать: оставить Гинзбурга в тюрьме до конца следствия или…
— Или! Конечно, или! — воскликнула Руфь. — Я поеду с тобой, не могу сидеть тут или на пляже.
— А я… — начала Сима.
— Ты тоже, — решительно сказала Руфь. — Одну я тебя дома не оставлю. Представляешь, — обратилась она к мужу, — вчера соседский мальчик приглашал Симочку в ночной клуб на дискотеку, и она почти согласилась, хорошо, я оказалась рядом…
Карпухин не слушал. Дискотека? Почему нет? Здесь не Москва, здесь дети и до утра гуляют, никогда с ними ничего плохого… Если, конечно, не случается того ужаса, что несколько лет назад в «Дельфинариуме»…
— Хорошо, — сказал он. — Собирайтесь, только быстро.
Окружной суд Тель-Авива располагался на первом этаже довольно невзрачного здания, и Карпухин подумал, что для такого важного присутственного места можно было выбрать и более приличное помещение. Войдя, однако, в зал, он изменил свое мнение: это была большая светлая комната с удобными скамейками для зрителей, высокой судейской кафедрой, столами для обвинителей и защитников и скамьей подсудимых — действительно, простой деревянной скамьей, а не металлической клеткой, какие Карпухин привык видеть в российских судебных репортажах.
Конечно, они опоздали, ну и слава Богу, первое дело Карпухина не интересовало, он даже и не понял, что там к чему — похоже, что-то, связанное с наркотиками: во всяком случае, парень лет двадцати, сидевший на скамье подсудимых между двумя дюжими полицейскими, выглядел то ли обкуренным, то ли обколовшимся, на свободу его не отпустили, судья что-то проговорила, и парня увели, руки его остались в наручниках, и это, похоже, было единственное, что мешало ему жить на свете.
— Сядем ближе, — шепнул Карпухину Анисимов, и они пересели на первый ряд, Руфь и Сима пристроились сзади. Лэптоп Карпухин держал между колен, он всю дорогу обнимал компьютер так, как не обнимал родную супругу, почему-то ему казалось, что каждый второй пассажир поезда или прохожий на улице смотрит на него подозрительно. Оставлять лэптоп дома Карпухин не хотел — мало ли что может случиться в пустой квартире, на окнах которой нет решеток. Залезть на балкон из соседней квартиры или даже с улицы было так легко, что сам он еще несколько лет назад смог бы проделать это без посторонней помощи.
Откуда ни возьмись, появился Мейер, кивнул Карпухину, Анисимова будто и не заметил, видимо, они уже виделись сегодня. В зал вошли сначала Юля, не обратившая на Карпухина с Анисимовым никакого внимания, а за ней, держа друг друга за руку, — Игорь, такой же мрачный, каким его Карпухин запомнил с первой их и последней встречи, и пожилая на вид женщина в темном платье, седая, с потухшим взглядом, но внешне спокойная: жена Гинзбурга Мария. Они сели поодаль, не стали пробираться ближе, а больше в зале никого не было, даже журналистов, хотя, как казалось Карпухину, они-то должны были заинтересоваться — оставят ли под стражей человека, обвиняемого в убийстве. Анисимов обратил внимание на недоумение Карпухина, наклонился и сказал тихо:
— Пресса вся в Сдероте, там сейчас премьер-министр встречается с жителями. Вы в курсе, что палестинцы каждый день выпускают по городу две-три ракеты? Вчера «кассам» попал в детский сад, убил ребенка, вот люди и бунтуют…
Он не закончил, потому что судья, маленькая сухонькая женщина в строгом и очень ей идущем деловом костюме, поднялась и провозгласила довольно тихим голосом, не утруждая себя необходимостью донести свои слова до всех, сидевших в зале, — имеющий уши да услышит:
