— Судья, — сказал Анисимов, — изучает документы, которые принес Ройтман. Знаете, Александр Никитич, а ведь, пожалуй…
— Доказано, что убил не Гинзбург, а этот… Баренштейн?
— Можно считать, да, — кивнул Анисимов.
— Так чего же…
— Т-с-с… Понимаете, все теперь зависит от того, не превысил ли требований инструкции Баренштейн. В этом проблема. Если не превысил…
— Так ведь и Гинзбург…
— Нет, с Гинзбургом другое дело, он знал, что Кахалани не террорист, вы же слышали? И потому… Вот. Погодите.
Судья отложила бумаги, задумалась на минуту, задала короткий вопрос следователю и получила такой же короткий ответ, который Анисимов не стал переводить, — то ли не расслышал, то ли не счел нужным. Потом судья обратилась с вопросом к Беринсону, до сих пор так и не подавшему голоса, адвокат сидел за своим столом с таким видом, будто до всего происходящего ему нет никакого дела.
— Адвокат согласен, — сказал Анисимов и постучал пальцами по крышке скамьи.
— С чем?
— Ну… Судья спросила у обвинителя и защитника, будут ли те возражать, если суд применит к обоим задержанным одинаковую меру пресечения.
— Какую? Не может же она…
— Сейчас. Оба сказали «не возражаю».
— Беринсон… он вообще молчал все время, не знаю, для чего он тут.
— Спокойно, Александр Никитич, Амос все делал правильно, он же видел, как складывались допросы.
Судья встала и произнесла длинную фразу, глядя в сторону скамьи подсудимых, где сидевшие по разные стороны Гинзбург и Баренштейн даже взгляда не подняли, слушали с равнодушным видом, будто решалась не их судьба, а каких-то посторонних им людей.
И вдруг будто ветер ворвался в помещение, все задвигались, повставали с мест, встал и Анисимов и почему-то зааплодировал, и другие зрители стали хлопать, как на премьере. Юля, и Маша, и Игорь заторопились, побежали, а навстречу им протискивался между рядами Гинзбург, наручников на нем уже не было, руки висели, как плети, он что-то говорил, но Карпухин не слышал. Баренштейна тоже освободили и от кандалов, и от наручников, а тот улыбался неподвижной, будто приклеенной улыбкой. К нему подошел Ройтман, взял за локоть и повел прочь из зала. Карпухин удивился — неужели у этого человека нет родных, почему никто не пришел за него болеть, кроме работодателя? Какая тебе разница, — сказал он себе, — какое тебе дело до этого человека, его все равно будут судить, он убийца…
Должно быть, он произнес эти слова вслух, потому что Анисимов, начавший уже тоже пробираться к выходу, повернулся и с удивлением посмотрел на Карпухина.
— Вряд ли, — сказал Анисимов. — Вряд ли его будут судить. Впрочем, наше ли это дело?
Карпухин увидел: Руфь тоже оказалась возле Гинзбурга, окруженного родными, а Симочка стояла в стороне, ей хотелось подойти и сказать что-нибудь ободряющее, но она стеснялась. Карпухин взял дочь за руку и подвел к жене.
— Руфочка, — сказал он. — Нас оправдали?
Он действительно так думал: нас. И только теперь вспомнил о лэптопе. Оглянулся, поискал глазами: там, где он только что сидел, чемоданчика не было, и будто ледяная вода обрушилась с потолка, у Карпухина похолодело под ложечкой. Ужасное состояние потерянности и испуга продолжалось секунду или чуть больше: он почувствовал тяжесть в правой руке и понял, что все это время крепко держал компьютер за ручку. Господи, — подумал он, — совсем голову теряю…
Юля оставила свекра и подошла к Карпухиным.
— Видите, — сказала она, — как оно все обернулось. Видите, как все…
Она повторяла это раз за разом, Карпухин понимал: Юля хотела сказать что-то еще, что-то, наверно, важное, но слова терялись, а может, мешало присутствие Руфи с Симочкой, и он произнес:
— Юля, я вас поздравляю, теперь все будет хорошо.
Более банальной фразы он, конечно, не мог придумать, но Юля, видимо, именно таких слов от него и ждала.
— Да, — кивнула она. — Конечно. Суд назначили на шестое сентября, но это, наверно, формальность, а Баренштейна вообще судить не будут.
— Не понимаю, — сказал Карпухин. — Михаила Яновича все-таки будут судить, хотя он никого не убил, а Баренштейн убил, но его судить не собираются?
— Знаете, как тут все запутано, — слабо улыбнулась Юля. — Неважно. Я хочу сказать… Приходите к нам сегодня вечером, хорошо? Миша просил передать. В семь или восемь. Когда хотите.
— Обязательно! — сказал Карпухин с чувством.
— Это… — Юля посмотрела на лэптоп в руке Карпухина. — Отдайте, пожалуйста.
И тут на Карпухина что-то нашло.
— Нет, — сказал он. — У меня эта штука будет в большей сохранности. Я принесу вечером и передам из рук в руки. Извините.
Юля подняла на Карпухина удивленный взгляд, но спорить не стала.
Гинзбург уже вышел из зала, оставались здесь только судья, возившаяся с бумагами за своим столом, несколько полицейских и Анисимов, дожидавшийся Карпухина у последнего ряда.
— Я все равно не поняла, — сказала Руфь. — Вам не кажется это странным? Где логика? Где здравый смысл?
Они сидели в том же кафе, где вчера утром Анисимов знакомил Карпухина с частным детективом. Интересно, куда исчез Мейер — сразу после судебного заседания он будто в воду канул.
— Это все-таки Израиль, а не Россия, — улыбнулся Анисимов. Перед ним стоял большой бокал с персиковым соком и тарелочка с круасаном, от которого он отщипывал маленькие кусочки. — Баренштейн не мог знать, что за человек с чемоданом бежал к школе. Он имел все основания предполагать, что это террорист, и действовал строго по инструкции. Он имел право убить, и он убил. А Гинзбург был с «террористом» знаком, их несколько раз видели вместе, они о чем-то говорили. Значит, Гинзбург знал, что это не террорист, и стрелять не имел права.
— Но не попал же! — воскликнула Руфь.
— А его и не обвиняют в убийстве, — пожал плечами Анисимов. — Судья Амитай сказала, что обвинение должно быть переформулировано. Наверно, его обвинят в превышении служебного долга, не знаю. Следователь теперь будет разбираться, что общего у Гинзбурга с Кахалани, и почему Гинзбург стал стрелять — да, в воздух, но зачем все-таки?
— Я у него сам спрошу, — сказал Карпухин. — Вечером. Я должен отнести компьютер… Вы уже сняли информацию? — спросил он Анисимова.
— Сейчас ребята заканчивают, — сказал тот, посмотрев на часы. — Еще минут пятнадцать. Они просто копируют жесткий диск, вам ведь это надо, верно?
— Должно быть, — неуверенно сказал Карпухин. Что он понимал в компьютерах, жестких дисках, теории ракетных двигателей? Ему было неприятно, он не хотел, чтобы кто-то что-то делал с компьютером Гинзбурга, но Анисимов настоял и был, наверно, прав. Прав, скорее всего, был и в том, что если лэптоп представлял для кого-то интерес, то Карпухину непременно нужна охрана, и посольство эту охрану предоставило — за соседним столиком сидел и откровенно пялился на Симочку посольский охранник, на вид, впрочем, обычный посетитель, зашедший выпить пива. Теперь он будет до вечера ходить за семейством Карпухиных, никакой личной жизни…
— Гинзбург действительно так важен для вашего проекта? — спросил Анисимов, помолчав. — Я это к тому, что даже если он захочет отсюда уехать, сейчас — до суда — его просто не выпустят.
Карпухин не стал отвечать на этот вопрос. Он не знал, смогут ли «Грозы» обойтись без идей и опыта Гинзбурга, но думал, что смогут — нет незаменимых, в этом он успел убедиться, весь опыт его жизни говорил о том, что незаменимых нет и быть не может: то, что придумал один человек, может придумать и
