интересовал не столько я, сколько идеи, разработки, то, что у меня, как он выразился, «на продажу». Тогда я и подумал, что он из этих… Есть тут фирмы, которые ищут творческих людей, оказавшихся не у дел, русских чаще всего, потому что русские гораздо хуже знакомы с местными реалиями, их попросту легче обвести вокруг пальца. Сюда приехали в девяностых тысячи инженеров, у которых там были свои разработки, изобретения, здесь они пытались это кому-нибудь предложить, но никто их не слушал — как и меня, впрочем, чем я от них отличался?.. Тогда и появились фирмы-посредники. Объявление в газетах: «Только для серьезных. Разработка изобретений. Ваши идеи, наши деньги. Вы предлагаете идею, мы находим для нее покупателя»… В таком духе. Многие клюнули, я знаю. Сначала просто приходили, рассказывали, показывали — вот, мол, что у нас есть, какие замечательные конструкции… Этих просто обворовывали — они ни шекеля за свои идеи не получили, а что потом с этими разработками стало — бог весть, может, и ничего, а может, фирма большие деньги заработала…
— Хотите кофе? — прервал свой монолог Гинзбург, и Карпухин вздрогнул: он целиком погрузился в атмосферу, которую, вообще-то, плохо себе представлял — вообразил себя изобретателем, пришедшим к человеку, который обещает помочь и, взяв твое, кровное, на что ты положил жизнь… ну, полжизни, что тоже более чем достаточно… говорит тебе: «пока, милый, мы с тобой не знакомы»…
— Нет, спасибо, Михаил Янович…
— Миша, — сказал Гинзбург, — зовите меня Мишей, мы же договорились.
— Да-да, — кивнул Карпухин. — Забываю все время, не могу привыкнуть. Миша. Что же дальше?
— Дальше… Народ быстро понял, что рассказывать о своих разработках нельзя никому. Пусть он хоть из самого министерства науки или промышленности. И стали говорить: «Деньги на бочку. Утром деньги, вечером идеи»… Не получилось. Там тертые калачи… В ходу был в то время такой тип договора: инженер отдает свое изобретение в полную собственность фирмы, а за это получает пятнадцать процентов от будущей прибыли.
— Сколько? — поразился Карпухин. — Это же грабеж!
— Средь бела дня, — согласился Гинзбург. — Многие на это шли. Иногда даже за меньший процент — надеялись, что прибыль будет такой, что и этот процент составит достаточно большую сумму…
— Неужели кто-то сумел разбогатеть таким образом? Я имею в виду — из наших.
— Мне такие не известны, — дернул плечом Гинзбург. — Когда я приехал, фирмы эти уже на ладан дышали — не так просто оказалось дорабатывать чужие идеи, даже если авторам платить гроши или не платить вообще. Когда я ходил по разным… ну, когда пытался устроиться… ко мне пару раз подваливали… Я понимал, чего от меня хотят, и посылал всех к чертям, я не собирался ни продавать свои идеи, ни вообще с кем бы то ни было делиться. Это же не проект самовыключающегося крана или новой очистительной установки, это… вы показали мои материалы в посольстве, верно?
Новый поворот в разговоре опять оказался неожиданным, и Карпухин ответил не сразу. Он подумал, что Гинзбург ждет от него не положительного, а какого-то иного ответа.
— Да, — сказал он, наконец. — Извините, может, я не должен был…
— Нет, Александр, вы все правильно сделали! Я так и рассчитывал, можете мне поверить!
— Рассчитывали, что я…
— Конечно! Я ведь думал, что к вам, когда вы будете расхаживать с моим лэптопом, обязательно кто-нибудь подойдет и…
— И что? — напряженно спросил Карпухин, потому что Гинзбург замолчал и принялся сосредоточенно, будто священнодействовал, наливать себе в чашку кофе из стоявшего на столе черного термоса.
— Не знаю, — пожал плечами Гинзбург. — Могли, по идее, из руки вырвать, а могли что-нибудь предложить, откуда мне знать?
— И вы готовы были, чтобы ваша разработка…
— Не готов, — отрезал Гинзбург и несколькими глотками выпил всю чашку. Поставил на стол и продолжил:
— Давайте я вам дальше все-таки по порядку расскажу, хорошо? Да… Когда мы с Кахалани встретились в четвертый или пятый раз, я начал понимать, что ему от меня нужно нечто вполне определенное, а не пустопорожние разговоры об истории государства и международной политике. Я ведь не скрывал, что работал по ракетной части… Вот он и стал задавать вопросы… Я сложил два и два и, как вы, решил сначала, что это человек из Мосада. А может, из Шабака…
— Шабак…
— Служба общей безопасности, — пояснил Гинзбург. — Мосад — это внешняя разведка, вроде ГРУ. А Шабак — разведка внутренняя, контрразведка, если угодно. Все это неважно, я достаточно быстро понял, что ни там, ни там Кахалани не работал, а скорее — на какую-то из компаний-жуликов, они ведь за эти годы не исчезли, просто методы работы изменили. Не знаю, когда там на меня обратили внимание. Может, они просто отслеживают, кто из наших приходит устраиваться в серьезные фирмы, изучают автобиографии. И если находят объект перспективным… Тогда приходит такой вот Кахалани и вызывает на откровенность.
— И вы…
— Я сделал вид, что думаю над предложением.
— Он вам что-то успел предложить?
— Да, это было на шестой, кажется, раз: я им разработки, они мне пятнадцать процентов прибыли… если будет прибыль.
— Вы согласились?
— Я ему сказал, это было за день до… Сказал: не получится у нас соглашение. Я не собираюсь ничего продавать. Это мое и останется моим. Мне работа нужна, работа в такой компании, где я мог бы свои идеи не продавать за гроши, а разрабатывать. Сам. Ты можешь меня в такую компанию устроить? В «Рафаэл», скажем? На фирму «Элькон»? В Нахаль-сорек, на худой конец? Не можешь? Так за каким чертом я тебе… Мы действительно повздорили, следователь это раскопал и решил: вот, мол, мотив.
— В полиции выяснили, что…
— Что Кахалани мне сделку предлагал? Нет, конечно. Во всяком случае, ни на одном из допросов об этом и речи не возникало. Следователь меня все время спрашивал, какие у меня с Кахалани были отношения, почему мы ссорились, и чего он от меня хотел, а я от него…
— Надо было сказать!
— Да? И дать Берману реальную против меня же улику — мотив? Поймите, Александр, я был уверен, совершенно уверен, что убил этого человека! Не хотел, да. Стрелял в воздух, я это точно помнил! Но ведь почему-то попал! Наповал убил человека!
— Успокойтесь, пожалуйста, Миша, успокойтесь, — бормотал Карпухин.
— Да я спокоен, — понизил голос Гинзбург. — Сейчас я уже спокоен. Почти. А тогда… Представьте: стою, как обычно, дежурство только началось, вдруг вижу — идет Кахалани, чемодан тащит. Тяжелый… Нет, я понимаю, конечно, что у электрика… он не первый раз… но все равно — почему чемодан? Идет и смотрит на меня презрительным взглядом — мол, не захотел ты на мое предложение соглашаться, так я тебе другую жизнь устрою. Не знаю, почему я так подумал: пойдет сейчас к директору, наплетет обо мне какие-нибудь гадости, а здесь с нашими не очень-то церемонятся, есть жалоба — все, уходи, а без работы, вы понимаете…
— Погодите, Миша, — сказал Карпухин. — Разве директор школы мог вас уволить? Вы же не его работник, а охранной фирмы?
— Да какая разница, — поморщился Гинзбург. — Кахалани жалуется директору, директор звонит Ройтману, а тот мне в руки письмо об увольнении. Это быстро… И такая меня злость взяла! Я ему говорю: «Чемодан открой!». Все по инструкции, мало ли что я его лично знаю… Он на меня смотрит, я на него. Дуэль. Кто кого. Он небрежно мне кивает и идет себе дальше. Ах так? Я кричу вслед: «Покажи чемодан!» Знаете, мне в тот момент действительно начало казаться, что в чемодане бомба — почему он такой тяжелый, почему Кахалани так бережно его держит, почему не хочет показать?.. Он повернулся ко мне спиной и пошел к школе. Идет и ждет, наверно, что я подбегу и скажу: «Не говори с директором, хорошо, я согласен на твои вшивые пятнадцать процентов»… Вот тогда у меня перед глазами красные круги появились… Давно я так не… В юности разве что, когда при мне Юрка с соседнего двора принялся обнимать Алю, которая мне очень нравилась. Она его отталкивала, а он… У меня в глазах потемнело, а что было дальше — не помню. В
