В море он не вошел. Волны действительно оказались не столько грозными, сколько привлекательно- опасными, по гребням скользили любители серфинга, то и дело падая с досок и с головой уходя под пену прибоя. Всякий раз Карпухин вздрагивал и переводил взгляд на двух спасателей, сидевших под навесом на деревянной вышке и что-то разглядывавших в бинокли. Спасатели, однако, не обращали на серфингистов никакого внимания, то и дело покрикивая на одиночных пловцов, заплывавших за какую-то невидимую с берега морскую линию.
Дамы загорали, переворачиваясь со спины на живот, будто в гриле, а Карпухин сидел в тени грибка, слушал по транзистору местную русскую станцию и думал о человеке, которого никогда в жизни не видел. Не то чтобы он чувствовал себя агентом-вербовщиком, но некое ощущение причастности к сюжетам старых шпионских романов, которые он читал в детстве, все же оставалось, не позволяя относиться к порученной ему миссии с нужной серьезностью.
То ли в ворохе лежавшей на одеяле одежды, то ли у кого-то в сумочке телефон заиграл Турецкий марш Моцарта, и Карпухин крикнул:
— Роза, в каком ухе у меня звенит?
— В обоих, — сказала тетя Роза, неохотно поднимаясь и стряхивая с себя песок. — У тебя звенит в обоих ухах, потому что вон у той тетки, что никак не хочет протянуть руку, телефон тоже играет Моцарта. Надо будет мне записать что-нибудь более экзотическое. Киркорова, например. Хотя нет, Филя сейчас у половины Израиля… Нет, дорогой, это я не тебе, это Саша спрашивает, почему у меня на мобильнике играет Моцарт, а не Филя. Нет, он не купается. Да, дорогой, передам. И это все, из-за чего ты заставил меня подняться? До вечера, дорогой, не забудь по дороге домой купить помидоров, бери покрупнее, это для салата. Все.
Тетя Роза бросила телефон в сумочку и задумчиво посмотрела на Карпухина.
— Если я тебе кое-что сообщу, — сказала она, — ты пойдешь, наконец, купаться?
— Роза, — сказал Карпухин, — ты же знаешь: если пойду я, пойдет Руфочка, потому что она воображает, что я не умею плавать. А если пойдет Руфь, то и Сима на берегу не останется, а она плавать точно не умеет. Так что, извини…
— Ну и ладно, — кивнула тетя Роза. — Так что я хотела сказать? Да! Мирончик нашел твоего приятеля. Ты ж понимаешь, трудно ли умеючи…
— Замечательно, — с чувством произнес Карпухин. — Где он живет?
— Откуда мне знать? — удивилась Роза. — Вечером Мирончик все тебе сам расскажет.
Карпухин скинул с плеч полотенце.
— Пойду искупаюсь, — сказал он. — Кто призван выполнить миссию, тот не утонет.
— Да? — с сомнением сказала тетя Роза. — Мне почему-то казалось, что Мессия должен прибыть на белом ослике, и не в Нетанию, а в Иерусалим.
— Миссия и Мессия — две большие разницы, дорогая Роза, — сказал Карпухин и пошлепал к воде.
— Михаил Янович Гинзбург, — сказал Мирон после того, как ужин был закончен, пиво выпито, а кофе подан, — живет в Тель-Авиве на улице Гуш Эцион, дом шестнадцать, квартира сорок один. Он, конечно, мог поменять адрес и не уведомить об этом министерство внутренних дел, так что я бы не считал эту информацию такой уж надежной…
— Гуш Эцион, — смущенно пробормотал Карпухин. — Ты мне поможешь найти эту улицу?
— Где эта улица, где этот дом? — пропел Мирон. — Знаешь, Саша, я сам не большой знаток Южного Тель-Авива, но ты, видимо, думаешь, что в Израиле уже нет квартирных телефонов, одни мобильники? Или ты решил, что в Израиле нет телефонной справочной?
— Помнишь, Мирончик, — вмешалась Роза, — когда мы приехали, учительница спрашивала нас в ульпане: «А у вас в России был телевизор? А вы знаете, как пользоваться стиральной машиной?»
— Ну да, — с досадой отозвался Мирон, — про унитазы нас тоже спрашивали. Но я…
— Звони в справочную, — прервал Карпухин неожиданный приступ воспоминаний. — Только… если он действительно поменял квартиру…
— Если телефонная линия у него купленная, — назидательно произнес Мирон, — то номер не меняется от того, сколько бы раз хозяин ни переезжал с места на место.
Он набрал три цифры и, помолчав, быстро произнес на иврите несколько слов. «Совсем без акцента», — подумал Карпухин и хмыкнул: интересно, как он, вовсе не зная языка, мог бы определить акцент. Просто ему показалось, что Мирон говорил на иврите так, как он, Карпухин, не сможет никогда в жизни. Да и надо ли ему?
— Во-о-от, — протянул Мирон, записав номер на бумаге и положив трубку. — Сам звонить будешь или…
— Сам, — сказал Карпухин. — Только не сейчас. Позже.
— А может, они рано ложатся? — запротестовал неугомонный Мирон, но на помощь Карпухину неожиданно пришла тетя Роза.
— Мирончик, — сказала она. — Здесь даже маленькие дети раньше десяти спать не идут.
Карпухин сел за телефон, когда все угомонились, и даже из спальни хозяев перестали доноситься громкие голоса — Роза доказывала мужу, что гостей непременно надо повезти в Назарет и Вифлеем, эти цитадели христианства, а Мирон сердито объяснял, что именно в этих цитаделях сейчас делать нечего, потому что они стали оплотами мусульманского экстремизма, а не христианского смирения, и если она не хочет, чтобы ее сестра оказалась в неприятной ситуации…
Наконец, затихли.
— Ты собираешься спать, Саша? — спросила Руфь, выглянув из комнаты.
— Да, — ответил он и поднял трубку.
«Гинзбург — ночная птица, — сказал ему в Москве Яков Аскольдович. — На работу он не приезжал раньше полудня, но зато и не уходил раньше двух-трех ночи. Говорил: „Когда же думать, если не по ночам?“ Я не знаю, конечно, изменились ли его привычки на Земле обетованной»…
Карпухин уже знал, что происходит с привычным укладом жизни, когда переезжаешь в незнакомую страну, где совершенно другой климат, другие люди, другой язык, другая реальность, и ты тоже вынужден стать другим настолько, что старых знакомых не узнаешь, а о старом месте работы забываешь так прочно, что, если тебе звонят в двенадцатом часу и напоминают о…
— Слушаю! — произнес бодрый голос после второго гудка.
— Добрый вечер, — сказал Карпухин. — Прошу прощения за поздний звонок, но, если я говорю с Михаилом Яновичем Гинзбургом…
— То должны знать, что я не ложусь раньше полуночи, — подхватил голос, в котором все-таки Карпухину почудилась и усталость, может, даже не физическая, а усталость души, или это ему только показалось?
— Да, — помедлив, сказал Карпухин, — я, собственно, хотел передать вам привет от Анатолия Аскольдовича…
Почудилось ему или на самом деле человек, державший у уха трубку и находившийся на расстоянии трех десятков километров от Карпухина, коротко вздохнул и замер в нетерпеливом ожидании?
— Вы меня слышите? — спросил он, потому что долгую минуту в трубке молчали, и даже дыхания слышно не было.
— Слышу, конечно, — тихо сказал Гинзбург. — Спасибо. Как он там? Вы… Вы с ним знакомы или…
Конечно, он хотел спросить, работаем ли мы вместе, но не знал, удобно ли задавать такой вопрос.
— Нормально, — сказал Карпухин. — У академика Карелина все в порядке.
Академиком РАН Карелин стал совсем недавно — во время весенней сессии, прошел с небольшим перевесом, вполне мог и проиграть, космонавтика нынче среди академиков не то чтобы не в чести, но и не среди очевидных приоритетов. Подробностей избрания Карпухин не знал, но считал не лишним упомянуть имя Карелина с отныне положенными ему регалиями.
