- Дядя! Отдайте мне вашу дочь в жены! - пришлось снова орать в волосатое ухо Убая.
Тот прервал декламацию и, хмурясь, приобернулся:
- Чего?..
- Можно я Аблу заберу? Не нужна мне свадьба, дядя, мне жена нужна - и все!
И толстяк взорвался:
- Да забирай ее, только не трогай меня, вай, что делаешь! Забирай! Забирай! Забирай девку, вай, что мне девка, тут такая красавица!
И Убай замахал руками, да так, что печатки на волосатых пальцах принялись летать прямо перед носом Антары, и юноша не стал искушать удачу, схватил Аблу за рукав и затолкался из толпы прочь.
Ко времени, как солнце вскарабкалось в зенит, они успели довольно далеко отъехать. Молодые мчали на сведенном от ближайшего шатра оседланном верблюде, рабыни тряслись на двух других - этих, пользуясь суматохой вокруг кобылы, умыкнули от палатки заезжего торговца, причем вместе с вьюками. Кстати, интересно, что там во вьюках, может, повезло, и там, к примеру, ковры!..
Итак, время подошло к полудню, и беглецы - хотя почему беглецы? все ж законно.. ну, кроме верблюдов... - спешились. Рабыни хихикали и подмигивали. Антара завел возлюбленную в песчаный распадок, постелил плащ - и повалил Аблу наземь.
Она смеялась и шуточно отбивалась, пока он неловко, потея, шебуршался и заворачивал на ней платья:
- Ты слишком нетерпелив! Разве Али не говорил, что между мужчиной и женщиной должен быть посредник!
И, хихикая, пихала его отягощенной кольцами ладошкой в лоб:
- Хадис, о ибн Авад! Посредник - это ласки!
Нащупав у Аблы сладостное, Антара задохнулся от счастья - там выступало многое, очень многое. Не все обрезали, как она и обещала! А девушка нетерпеливо вздыхала и постанывала:
- Ну же, храбрец! Ты видишь, меня готовили для могучего воина!
На ласки его, по правде говоря, не хватило. Антара набросился и вонзил сразу - а Абла фырчала, мурчала, закидывала голову, а он кусал ей губы и размазывал пятерней пот по ее груди, по соскам, по обтянутой монистами шее. И так он трудился долго, заставляя ее стонать и вскрикивать, и поддавать бедрами, подобно кобылице на скачках.
В сладкой последней судороге Абла кричала долго и громко - словно умирала.
А когда последний отзвук пробужденного ее воплем эха стих, они посмотрели друг другу в глаза - мокрые, измученные - и расхохотались.
- Прям как в хадисе! - смеялась Абла, крутя головой и звеня сережками. - Передают, что Сабиха, завершая, кричала так, что от шатра разбегались верблюды!
Счастливо положив ей голову на плечо, опустошенный, излившийся счастьем и семенем Антара сомкнул веки. Она задрыгалась, с хихиканьем скидывая его с себя, и спросила:
- А как тебе удалось? Как ты кобылу угнал?
- Сумеречник помог, - перекатываясь на спину, зевая и неудержимо проваливаясь в дремоту, пробормотал Антара.
- А где он? - не унималась Абла. - Что, прямо настоящий сумеречник?
- Ага, - сонно проговорил юноша. - Где он? Да в Мариб, небось, уже скачет... Всех раскидал и сбежал из становища... Там и встретимся, точно говорю... в Марибе... отпразднуем...
- Ну, раз сбежал, хорошо... - донесся до него нежный голос возлюбленной.
И Антара погрузился в блаженный, истомный, самый счастливый в своей жизни сон.
4 Честное слово
Солнце мучительно медленно переваливало через зенит. Удушливый ветер из пустыни полоскал занавесы шатров, просеивал сквозь щели и складки мелкую песчаную взвесь. Огненный шарик в небесах заплывал желтым туманом - Руб-эль-Хали дышала во всю мощь своих раскаленных легких.
Незаметный, как смерть на морозе, песок набивался в ноздри, в волосы, оседал на ресницах - тогда приходилось глупо моргать, чихать и сплевывать.
Сплевывать получалось натекающей кровью - слюны к утру второго дня не осталось. Второй день переваливал за середину - это судя по солнцу. Жарило, душило, слепило опухшие от ссадин глаза.
Бедуины высовывались, лениво выбредали из шатров, потягивались после дневного сна. Женщина, паруся черными полами, побрела к колодцу. Пустой мех безвольно волокся, высокая фигура таяла в песчаном мареве.
К Тарегу не подходили. Не оглядывались. Не показывали пальцами. Не обращали внимания - никакого. Словно его здесь и не было. Впрочем, мутайр уже сказали ему все, что хотели - вчерашним утром. Ну и ночью, по дороге в кочевье.
Ночью ему объяснили многое, сломав два ребра и рассадив скулу - это палкой наотмашь по тому, что бедуинам виделось как орущее содержимое вьюка. Прибыв в становище и вытряхнув содержимое, мутайр собрались, похоже, всем племенем. Били долго - и злобно, вымещая бессильную ярость. Впрочем, к счастью, бедуины не носили сапог с металлическими набойками - босой пяткой и подошвой сандалии можно дать поддых, но нельзя раздробить суставы. Поскольку били толпой, и немалой, и наваливались неумело, в ход не пошли палки - не размахнешься. Знали бы, как бить, переломали не только ребра. Повезло и в том, что Тарег быстро потерял сознание, а отливать его водой мутайр не стали - вот еще, на что воду тратить.
Вот в Каэр Морхе, кстати, в первый день воды не жалели. И еще там у всех были добротные солдатские сапоги. И всем хотелось наподдать - а гарнизон в Каэр Морхе был большой, серьезный такой был гарнизон. И каждый в нем знал Тарега Полдореа лично - ну или хотел познакомиться. Когда начальство велело наконец 'прекратить бесчинства', отволочь пленного в подвал и приступить к допросам - с пристрастием, конечно, чего там было разговоры разговаривать, и он их, и они его знали как облупленного - Тарег даже обрадовался.
Северяне допрашивали с вдумчивой доскональностью, строго следуя воинскому уставу, - с лекарем, со скрипящим пером писарем, с длинными свитками протоколов. 'Допрашиваемый отказался отвечать на вопросы господина такого-то, вследствие чего к допрашиваемому были применены следующие пристойные средства...'. Далее перечислялись средства. Дисциплина, впрочем, иногда подводила. Например, когда Тарег сделал вид, что задумался. И плюнул загоревшемуся надеждой - а ну как щас чего важного скажет?! - офицерику в рожу. Помимо слабой надежды на то, что его как-то неудачно треснут и все-таки убьют, душу Тарега бередило праздное любопытство: ну и как они отразят сей поступок в протоколе? Отразили, надо сказать, достойно. Глазом, можно сказать, не моргнув, отразили: 'после чего допрашиваемый проявил свойственную своему племени злокозненность и всяческими поносными словами и иными действиями оскорбления господину такому-то нанес'. Правда, последовавшие за 'подлым лаем и разбойными речами' действия они в протокол не внесли, завершив соответствующую тому памятному дню запись словами: 'Господин такой-то, лекарь такого-то ранга, свидетельствует пристойное человечности и благородному обращению прекращение учиненного испытания за плачевным состоянием членов допрашиваемого'. В тот день они выдрали Тарегу ногти - на правой руке. Левую, сильную руку - чувствительную, открытую тонкому миру ладонь, привычные к складыванию сложных знаков пальцы - они грозились 'высечь' чуть позже. Чуть позже настало очень скоро, но в разгар экзекуции они почему-то прервали 'беседу' и зачем-то поволокли наружу, во двор. А поскольку палач знал, как бить тоненьким прутиком прямо по линиям силы, Тарег плохо соображал и еще хуже видел - в глаза тек пот, никак не восстанавливалось сбитое дыхание. Поэтому он не понял, чего хочет смуглый потешный человечек в странном бесформенном одеянии - и все стоит и тычет пальцем, и цокает языком, и о чем-то договаривается над его головой, пока Тарег лежит и моргает сослепу - и дышит, дышит, желая лишь, чтоб отпустило...
