- Потому что там, возможно, тоже нуждаются в моей помощи, - оскалилась Мараджил.
И, ежась и темнея лицом, добавила:
- И пусть боги помогут этой дуре Арве уцелеть. Ей и ее щенку.
Коротко взглянув на прижавшихся друг к другу мальчиков, парсиянка задумчиво поправилась:
- Я хотела сказать, моему любимому внуку. Я вас так люблю... обоих...
И, уже темнея лицом, уходя в собственные мысли, добавила:
- Я хотела сказать, всех троих.
Мальчиков била крупная, заметная дрожь. Под подбородком у Аббаса остался след от окровавленного пальца Мараджил.
Зубейда посмотрела на красное пятно на шее ребенка, потом на парсиянку.
И тихо сказала:
- Как скажешь, сестричка. В Ракку, так в Ракку.
Фазлуи почесал редкие волосенки на голове и захихикал снова:
- Чем севернее, тем лучше, моя госпожа... Хи-хи-хи... чем севернее, тем дальше от Куфы...
Ситт-Зубейда попыталась сдвинуться с места и поняла, что закоченела насмерть.
8 Змей Рустама
В мире второго зрения взгляд Тарега был ястребом. Мелкие барханчики пустыни схватывались отвесным, беспощадным полуденным зноем. Горизонт и земля плыли волнами мари, ослепительный свет разбивался темными блюдцами тени. Силуэт раскинувшей крылья птицы скользил над пустыней, морщась и изгибаясь.
Песок в мире хен всегда был красным. Возможно, от крови тех, кто веками ложился в его толщу - верблюдов, коней, овец, мужчин, женщин, детей. Черные гривки травы оказывались волосами присыпанной песком женщины. Под галькой на дне вади истлевали кости антилоп. За длинными дюнами, в ложбине бились на ветру лоскутки на палках - там от века зарывали в землю новорожденных девочек. Далеко за холмами шакалы растаскивали трупы налетчиков, отравившихся гнилой водой. Привязанные к кустам, мелко дрожали и бились их подыхающие от жажды лошади. Хрипел верблюд, которого в четыре руки тянули за повод - не желал становиться на колени, не хотел подставлять горло под блестящий нож в руке тощего смуглого человека. Песок багровел, наливались чернотой тени.
Уходящие в никуда колонны призрачного города розовели в закате. Кости животных, сумеречников, людей и существ невообразимо древних распадались в прах в раскаленной почве, в слоях осколков, черепков, обрывков пергамента и медяшек. Слой за слоем под бесконечными, в стороны расходящимися колоннами Ирема - на огромную, многовековую глубину. Останки прежнего Ирема, другого города, других существ спрессовывались в кладбищенский тлен, в перегной, громадным весом камня и времени раздавливались в липкую пленку, в тину, в густую черную нефть.
Колонна за колонной шло войско, тянулись караваны верблюдов, люди входили в Ирем, потом покидали город. Вычерпывали колодцы, со дна поднимался ил. Тень ястреба скользила над головами, люди смотрели вперед, боялись оглядываться по сторонам. Лошади дрожали тонкими ногами.
Все они умрут - люди, лошади, верблюды. Слой за слоем лягут в бесчувственную, равнодушную землю под равнодушным небом - удобрения для будущих поколений, смрадное густое масло для жалких светильников тех, кто придет следом.
У северных и у южных ворот Ирема - мест карматских жертвоприношений - песок блестел лужами и хлюпал красным. И шевелился со стоном, словно тех, кто напитал его кровью, закопали в песок живыми. Солнце пройдет по небу раз за разом, зной переплавит тела мертвых, песок высохнет. Кровь, плоть, кости сгниют, их передавит земля. Все забудется, тощая женская рука в оборванном рукаве поправит фитилек светильника - чадит. Женщина, ее муж, ее ребенок тоже умрут и станут нефтью.
Светильник чадит.
Тень ястреба скользит по пыльной взвихренной земле Дехны. Трупы коней и верблюдов, свившиеся от знойной муки тела отставших. Задремал, упал с коня или верблюда, войско ушло вперед, его не видно даже в миражах. Затерявшиеся в безмерности красной равнины одиночки корчились на раскаленном камне, небо и солнце равнодушно наблюдали их гибель.
Тарег, Тарег, где ты...
Светильник чадит.
Майеса натягивает повыше толстое ватное одеяло - под ним шевелится крохотное тельце. Маленькая, лысая еще головка, заплывшие глазки новорожденного младенца. Тонкая рука в широком шелковом рукаве поправляет фитиль в лампе на высокой ножке. Красные кулачки торчат из-под одеяла, младенец чмокает во сне.
Я не знаю, как его назвать... Тарег, Тарег, где ты...
Блестят шпильки в прическе Саюри, она ставит на циновки поднос с чаем. Майеса поднимает к лицу ладони, плотные двойные рукава падают, на запястьях жалко торчат косточки.
В ущельях воют дэвы и волки, мне так страшно... В Замке Сов множество комнат, множество занавесов, я лежу рядом с твоим сыном, и слушаю вой за стенами. Где ты, где ты, Тарег...
Женщина плачет, жалко вздрагивают плечи под плотным шелком. Алое платье с морозным узором, словно там, в горах, еще зима.
Возвращайся скорее, мне так страшно... Ты ведь вернешься?..
Тонкие белые пальцы судорожно комкают край платья, наощупь добираются до светло-зеленой яшмы медальона, другой рукой Майеса вытирает катящиеся по щекам слезы.
Ты слышишь меня, Тарег?
Яшмовый котенок висит у Майесы на шее. Парный талисман - ярко-зеленый, в прожилках, барс - лежит перед ним на ковре. Амулет поблескивает в свете лампы, кошачье волшебство на мягких лапах подкрадывается к плачущей женщине, трется о щеки, нежно щекочет усами. Саюри подает платок, и Майеса вытирает красное, опухшее от плача лицо.
Конечно, вы не слышите, мой господин...Я желаю вам удачи в начинаниях, Тарег-сама, простите недостойную слабость этой ничтожной...
Ребенок шевелится под одеялом, кулачки подергиваются, кряхтение и кхеканье сменяется голодным плачем.
Я смиренно жду вашего приезда, Тарег-сама, дабы наречь вашему сыну младенческое имя...
На самом-то деле она уже назвала ребенка. На аураннском - каким-то маленьким, дурацким, круглым, как речной камешек, именем. Подходящим для сморщенного красного личика.
Сия ничтожная не смеет более беспокоить своего господина...
Женщина всхлипывает в последний раз и склоняется над кхекающим и плачущим младенцем.
Если ты меня слышишь, возвращайся скорее, Тарег, мне так страшно...
Светильник чадит.
Горят лагерные костры, поднимаются в небо тысячи дымов. В просветах облаков плывет рогатая звезда-обманщица, дешевый фонарик, обещающий на том конце света прощение глупцам. Далеко-далеко отблескивают в темнеющем небе снежные спины гор. Пологие склоны Джабаль аль-Наффаф безжизненно сереют под белым холодным покровом.
В чаше долины четкими прямоугольниками собрались городские кварталы. Ястреб видит Куфу целиком в череде ее образов: маленькая бедуинская деревня, армейский лагерь, временный город под белесым небом: глинобитные хибарки, пупырышки мечетей, тянущиеся во все стороны палаточные городки. Сквозь призрак давнишней Куфы проступают добротные каменные дома - три века назад халупы снесли и обвели кварталы толстой стеной.
Окрестные племена присягнули зятю Али, Зайяду, и в Куфу со всех земель аш-Шарийа стекаются сторонники зайядитских толков. Здесь их не притесняют и не давят налогами, не выгоняют с молитвенных собраний, не забрасывают камнями на перекрестках. Зайядиты всех мастей спорят, дерутся в масджид и на
