Мельин и другие места

Наследник древней силы Улаири, вернувшийся из-за Грани Мира… Он — сможет? Он — человек? Да, да, он остается человеком — если приходят такие мысли…

— Ко мне, мое воинство![6]

Нет. Воззвал к безымянным солдатам Моргота — кто-то другой… А он… он — всего лишь человек… В чем — ошибся?.. Неверно оценил предел Силы, которую способен принять — без того, чтобы эта Сила сожгла его самого?.. Не вспомнил в нужный момент слова-предостережение, сказанные ему в Дол- Гулдуре?..

— Ты не понимаешь, что грозит тебе, — словно наяву услышал он знакомый негромкий голос. — Само по себе кольцо — ничто, бесполезная безделушка. Оно не поможет принять решение в трудный момент, не оградит тебя от настоящей опасности — кому, как не мне, знать это… Рано или поздно тебе придется воспользоваться его истинной Силой. А после этого ты неизбежно окажешься во власти Создателя…

Сила и могущество, обретенные им на краткие мгновения… для чего? Стремление помочь народам Эндорэ обрести свободу… для чего? Чтобы в конце концов оказаться во власти… того, кого Улаири назвал Создателем?!

Высшие более не властны и над твоей судьбой… — вспомнил он.

Что ж, остается надеяться на это.

— Убей меня! Твоим кинжалом! Убей же![7]

…Он понимал, что умирает, и — странно — ничуть не боялся того неизвестного, что ждало за Гранью. Хотя знал: совсем немного времени отделяет его от мгновения, когда он должен будет предстать перед Судом…

Путь Кольценосцев. Теперь — и его путь.

…Они могли, если желали, бродить незримо, недоступными глазу существ поднебесного мира, и видеть непостижимое для смертных… И один за другим… стали они навеки невидимы, и сошли в мир теней…[8]

Их было только девять — посмевших уподобиться Высшим… И — он сам. Принявший Силу.

Теперь он понимал, что значит — человеческое начало. Теперь он был уверен — друг для друга они всегда оставались прежними. Прежними — как в те далекие времена, когда они были молоды и властолюбивы. Когда они не испытывали страха перед врагами — и были надежными и верными союзниками. Когда они были облечены силой и властью…

Совсем как в те далекие времена, когда они были людьми.

Наталья Маркелова ВЛАСТЕЛИН

— Мама, мама, мамочка!!! — плачет, надрывается сестричка. Ей отроду пять зим — глупая, маленькая.

Мать успокаивает её, что-то шепчет, лицо её спокойно, даже светло. Мама хочет, что бы мы, её дети, думали, что всё нормально, всё замечательно. И как в сказках, что она рассказывает нам вечером, перед сном, всё закончится хорошо. Но я нутром чую, что это не так. Она лжёт моя дорогая, любимая мама. Я знаю это, потому что уже взрослый, мне десять зим. Прошлой зимой отец подарил мне меч и плащ, значит, я уже мужчина и меня не проведёшь женскими хитростями. А ещё я не слепой, я вижу, какая непроницаемая тень легла на лица воинов, как торопят они лошадей и оглядываются назад. Я слышу, как разговаривают они, между собой, пытаясь найти выход из положения, в которое попали. И я совершенно не замечаю в их глазах надежды.

Мать что-то говорит сестре, та смеётся. Этот звук кажется таким странным, что многие оглядываются, и мать инстинктивно прижимает дочь к груди. Когда я был маленьким, так она прижимала к груди и меня.

Ах, мама, мама, мамочка!

Пыль поднимается и, прежде чем опустится, зависает в воздухе, серым облачком. Земля сухая, насквозь прокалённая безжалостным солнцем. Солнце не жалеет и нас, точно пытаясь выжечь с лица Средиземья. Но и ему не совладать с нами, мы ведь ни какие то там слабаки с севера. Мы урукхаи! Орки — войны!

Пыль поднимается и опускается, сапоги покрыты ею точно серой шерстью, как ноги многих моих сверстников, они идут босиком, не потому что их отцы бедны, просто их ноги, покрытые грубой кожей с когтями на скрюченных пальцах никогда не знали обуви.

Все устали и раздраженны, готовы, по малейшему поводу, вцепится друг другу в глотки. Мы не отдыхали уже несколько дней, лишь небольшой перерыв на сон, чтобы дать роздых старикам, женщинам и детям, да в главную очередь лошадям, что тянут повозки со скарбом и везут слабых членов общины. А солнце палит, беспощадное солнце.

Не все переносят это бесконечное движение, некоторые не хотят подниматься после отдыха, когда отряд собирается в поход. Таких добивают, не говоря ни слова, быстро и беззвучно. Это не наказание, это проявление жалости. Лучше умереть от меча урукхая, чем попасть в лапы, тем, кто идёт за нами следом. Старики рассказывают у костров, что происходят в таких случаях. Когда я был помладше, я часто не мог заснуть после таких вот рассказов. Нет, если я не смогу подняться, пусть мой отец добьёт меня сам. Но я всякий раз встаю, хотя мышцы ног порою сводит так, что хочется плакать. Я разбиваю их руками, проклиная ноющую боль во всём теле и желание никогда уже не просыпаться, и встаю. И всякий раз ловлю на себе внимательный взгляд отца. Я не могу прочесть по его лицу, что он думает, но мне кажется, что он наблюдает и в его взгляде не сочувствие, а какой-то странный интерес, точно я не его сын, а какой ни будь диковинный жук. Но я поднимаюсь, и он отводит глаза, он не знает, что поддерживают меня вовсе не моя сила и воля, а то, что я должен заботиться не только о себе. В такие минуты я готов рычать на своего отца. Но когда я скалю зубы в его сторону, у него во взгляде появляется что-то похожее на улыбку, не такое как в синих глазах моей матери и на её губах, тёплое и ласковое. У отца это похоже на похвалу, на то, как он треплет меня по голове, когда я удачно бросаю нож в дерево или приношу к ужину застреленных из лука птиц и кроликов. Мой отец настоящий вождь и настоящий воин, и я горжусь тем, что я его сын, и готов вырвать язык каждому, кто скажет, что это не так.

Солнце обжигает мои мысли, я вижу, как падает сводный брат Джук, наша повозка останавливается. В передних рядах, где идут войны, оборачивается окликнутый кем-то отец и идёт к нам. Джук делает попытку подняться и вновь опускается в пыль. Хейта — первая жена моего отца, кричит, просит положить сына в повозку. Глупая и недостойная просьба, мне стыдно за неё, ведь повозка для слабых. Воин — мужчина должен идти сам или умереть, иначе вечный ему позор. Отец достает из ножен меч. Моя мать прижимает лицо малышки к коленям, чтобы та не видела того, что будет, тянет руку ко мне, я отстраняюсь, я не ребёнок. Меч опускается на шею Джуку со свистом, со всей вложенной в него отцом силой. Голова моего брата откатывается в сторону, глаза её выпучены и в них тут же попадает пыль, точно закрывая их вторыми веками. Хейта издаёт крик, всего один, зажимая себе рот руками. Отец вытирает меч пучком жухлой, пожелтевшей травы и почему-то смотрит на меня. Его взгляд тяжёлый, почти неподъёмный, но я не отвожу глаз. Затем отец улыбается, эта улыбка заставляет меня вздрогнуть и в тоже время почувствовать гордость, мне кажется, отец признаёт во мне силу воина, теперь я старший сын.

Телега вновь трогается в путь, лошадь наваливаются на упряжь со вздохом разумного существа. Я делаю шаг, но мне нельзя выдавать усталость, отец смотрит на меня. Я иду и чувствую его взгляд. Наконец он тоже уходит от мёртвого тела, занимает своё место в ряду впереди идущих. Я перевожу дыхание, и тут же возвращается ноющая боль в ногах. И нестерпимо хочется упасть на дорогу в пыль взбитую ногами воинов и копытами лошадей, и лежать, блаженно глядя в небо, где медленно кружат птицы. Так же, наверное, думал и Джук. Это страшные мысли, они ослабляют тело и волю, их нужно прогнать, иначе меч отца опустится уже на мою шею. А ведь сводный брат был сильнее и старше. Теперь он лежит позади, на