дороге, в луже собственной крови, и птицы ждут, кружа над ним, когда же мы уберёмся подальше.
Птицы всегда ждут, ждут наших тел. Лёгкая, вкусная добыча, но мы заставим подождать их ещё немного. До тех пор пока не нагонят нас люди на быстрых лошадях с острыми мечами в руках. У людей ведь нет с собою повозок, которые медленно тащатся под солнцем, людям не нужно оглядываться на детей и женщин. И безнадёжности загнанного зверя у них в сердце тоже нет. Так что ждите птицы, скоро будет знатный пир. Зовите своих родичей, птицы, на всех хватит. А мы уж постараемся, чтобы еда ваша не была однообразной. Люди ведь тоже славное кушанье, птицы.
А мама гладит по волосам сестренку и что-то шепчет ей, волосы у моей сестры — Айги светлые как у матери и у меня, а кожа смуглая почти коричневая, как у отца. Мне завидно, хотя это и не достойно мужчины, но я не могу ничего с собою поделать. Я прячу эту зависть далеко к себе в душу, но иногда, особенно в драках, она прорывается наружу. Я много дерусь, потому что слишком не похож на своего отца, потому что многие говорят, что он, Джер, не мой отец.
Я стараюсь думать о другом, например о тех горах, что синеют впереди. Горы. Спасительные горы.
Вернувшиеся оттуда разведчики, доложили, что путь за них есть, хотя и трудный, но он стоит того. За горами нет людей, некому охотится и убивать нас, некому дышать смертью в спину. За горами живут духи, и мгла скрывает солнце, проклятое солнце. Вот бы дойти до них и при этом суметь дотащить свою плоть.
Шаг, ещё шаг, мысли сменяют друг друга, услужливо, точно желая заглушить боль во всём теле, в каждом его кусочке. Кто-то ещё лёг на землю, вновь раздаётся свистящий звук, меч опустился. Я даже не останавливаюсь, а иду вперёд. Что же я почувствую, когда птицы будут клевать моё тело? Может быть блаженство оттого, что не нужно идти? Проклятые птицы, проклятые мысли!
Поднимаю глаза и встречаюсь с взглядом матери. Она беспокоится, в её синих глазах страх, но не за себя. Я знаю, что встаёт перед её внутренним взором, я или сестра, лежащие в пыли, и меч отца занесённый над нами. Я знаю, она боится за нас и за ту жизнь, что шевелится в её чреве, если бы не мы, моя мать умерла бы уже давно. Ведь она человек. Отец украл её из какой-то людской деревни и взял в жёны. Она не первая человеческая женщина в нашей общине, войны часто воруют красивых самок из деревень и городов. Человеческие женщины приносят красивое, крепкое потомство.
Тогда я думал, что вырасту и тоже возьму в жёны человеческую самку. Правда, некоторые злые языки говорили, что я сам человек, дескать, мой отец оплошал, а может и специально, уволок беременную бабу. Но так болтали глупые женщины и их отпрыски, пока я был маленьким. Теперь никто не может так сказать или намекнуть, и мою мать — Углу, обидеть тоже никто не смеет. А посмеет, так умоется кровью, своей собственной кровью.
Первая жена моего отца Хейта — орчиха, у неё пятеро детей от Джера, но нас с сестрой он любит больше. И мою мать любит, только она этого не понимает — плачет, песни грустные поёт на языке людей, я понимаю этот язык, она меня научила, понимаю смысл песен о воле, доблести, свободе, разве есть на свете существо, которому это чуждо? Но орки не любят языка людей. Хейта, пока я был маленьким, била мою мать за эти песни. Но я вырос.
Шаги в пыли, скрип телеги, крики воинов торопящие идущих. Куда уж быстрее? А горы ещё так далеко!
Ночью мы сделали привал. За день горы стали ближе, похоже, завтра мы, наконец, доберёмся до них. В отряде послышался смех, в нём звучала надежда на будущее, уныние исчезло, орки подбадривали друг друга, пели песни. Мне песни орков нравятся гораздо больше людских, они яростней, они зовут на бой, а не плачут о несчастной любви, или оставленном доме. У урукхая нет дома.
Но спокойствие продолжалось только до наступления темноты, когда мир погрузился во тьму, такую близкую и родную для нас, мы вздрогнули. В этот раз мать — Тьма отвернулась от своих детей. Потому что с её приходом мы увидели множество костров, они горели ярче звёзд на небосклоне, и мы, находящиеся на холме, видели их очень чётко. Пламя этих костров разгоняло тьму, разгоняло наши надежды. Мы знали, кто зажёг эти огни, мы знали, что их хозяева люди идут за нашими жизнями. Но как же близко они были!
Наш вожак позволил отдыхать нам не долго, но никто не стал роптать, все понимали, либо мы успеем, либо нет. Плакали дети, в голос стонали лошади, а мы шли, сгибаясь под тяжестью собственных тел. Сама наша плоть восстала против нас. Всё чаще кто-то из стариков и детей не выдерживал и принимал смерть как избавление, освобождая нас от обузы в виде себя, и тем самым, добавляя шансов тем, кто может ещё идти, но их жертвы были напрасны.
Люди нагнали нас у самых Безымянных гор. Прижали с трёх сторон, не давая вздохнуть. И мы приготовились к бою. Мы собирались дорого продать свою жизнь. Но с нами были дети и женщины. Долго совещались вожди, а потом, когда первый сумрак освежил землю, направили выборных к людям. Они просили немного — выпустить из кольца одного из двадцати уцелевших детей. Но король отказал даже в этом. Люди слишком боялись нас, чтобы согласится. Они знали, что дети вырастут и мальчики станут войнами, а девочки родят новых урукхаев и ещё они знали, что мы не забудем, как погибли наши отцы и деды. Люди боялись детей. Но наши вожди и не рассчитывали на то, что король согласится. Потому и послали своих выборных вечером, чтобы дать уйти женщинам и детям в горы. Когда отец поцеловал мою мать, детей и подтолкнул в спину меня, повелевая идти за горы, я воспротивился:
— Я умру с тобой!
— Мне не нужно этого, — лицо моего отца бесстрастно, даже холодно.
— Это нужно мне. Я ведь твой сын.
Отряд уходит всё дальше мой отец бросает им вслед быстрый взгляд, и я замечаю, всего на мгновение, но замечаю, грусть на его лице, скорее даже не грусть, а тень вечной разлуки, предчувствие собственной смерти. И мне становится по настоящему страшно. Но тень мелькнула и пропала, точно и не было, лицо вновь каменное.
— Эрх, — говорит он мне, — то, что я тебе скажу должно вызвать в твоей душе не боль, а гордость и желание выполнить мою просьбу. Я растил тебя как сына, но ты не сын мне.
На секунду мне показалось, что моё сердце сейчас встанет, но оно вновь погнало кровь по жилам. Нет, я всегда знал это, эти слова не ранили меня, потому что это было той правдой, которую я гнал от себя прочь с самого детства. Той истиной против которой я дрался не щадя собственных сил и чужих тел. Я слишком был не похож на отца, чтобы не понимать этого, я не был урукхаем. Я опустил глаза, да это не остановило и не убило моё сердце, но это ударило больно, очень больно! Должно быть Джер почувствовал это, он опустился в пыль на колени и положил свою огромную руку мне на плечо:
— Ты не мой сын по крови, но я растил тебя как сына, не замечая того, что ты человек. И знаешь из всех сыновей ты у меня лучший. Ты воин, ты — урукхай! И сейчас я говорю тебе всё это только для того, что бы ты понял меня и ослеплённый гордостью не остался бороться за то, что будет заведомо проиграно.
— Отец!
— Да, Эрх, мы все умрём. Но мы умрём за то, чтобы хоть один ребёнок уцелел, а значит, смерти не будет, будут новые воины, будут новые урукхаи. Я не призываю выживших мстить. Я просто хочу, чтобы я ожил в своих детях и в тебе, в том числе тоже… И потому прошу тебя, сын, уходи и пусть я и те, кто погибнут сегодня останутся в твоей памяти, я хочу, чтобы ты спас мать и сестру. Айга ещё дитя, пусть она узнает вкус жизни. И ещё если выживешь, то возможно ты, став взрослым, сумеешь растолковать людям, что мы не звери, что нам тоже нужно место в этом мире. Мы просто хотим жить. Обещай, сын.
— Обещаю, отец!
— Иди!!!
Я развернулся и, не оглядываясь, бросился догонять уже ушедший в темноту отряд. Я плакал, стараясь не всхлипывать. Мне не было страшно перед будущим, мне не было обидно оттого, что я знал и так, я просто оплакивал наших воинов. Понимая, что когда на небе прольётся кровь рассвета, она тут же прольётся и на земле. А ещё я предчувствовал, что мне уже не будет времени на то чтобы плакать. Каким- то внутренним чутьём я ощущал, что моя и так не спокойная, вечно пребывающая в страхе жизнь стряхнет, точно мокрый пёс капли с длинной шерсти, последние порядок и теплоту, и окрысится на меня длинными белыми клыками.
Ветер сдул с моих щёк слёзы, и когда я добрался до своих, никто не смог упрекнуть меня в том, что я ревел как девчонка.
Мы шли молча, только тяжёлое дыхание нависало над горной тропой в некоторых местах кажущейся
