«фонарь», то есть застеклённая часть крыши. Такой же фонарь был и в квартире над огромной общественной кухней. Фонари эти создавали призрачное освещение. И вот в таком полусвете-полу-мраке я распахнула двери нашей квартиры перед «Босяками» в сопровождении опекавших их наших герценовок.
Юра поначалу был явно скован, что нельзя сказать о его музыкальном напарнике Кузе, который совсем не «затусовался» в столичной компании. Он тут же потребовал пива, а когда такового не оказалось, то побежал с кем-то из наших парней в «Англетер» (гостиница и ресторан рядом с «Асторией» на Исаакиевской площади), где и раздобыли любимый Кузин напиток. Через некоторое время Кузя стал интересоваться, где тут у нас можно найти «песочек». При этом Юра грозно и презрительно сверкнул на него взглядом из-под ресниц. Я заметила, что ему вообще претит такая развинченность напарника. Морозов пил вино и не пьянел. На вопросы питерцев о Кавказе и осетинах отвечал со скепсисом и сарказмом. Но вообще на слова в тот вечер был скуп, больше наблюдал. И поскольку «Босяки» пришли с гитарами, то их, естественно, попросили спеть.
И вот тут-то всё преобразилось в Юре, словно открылся особый клапан внутренней энергии, силы и страсти. Всё это слилось в его взгляде, движениях, и в том, как он держал гитару, как он взял её, было нечто особенное. Она была его возлюбленной!
Такой слаженной, профессиональной игры, пения на голоса, естественности и искренности исполнения я никогда не слышала ни в каких компаниях. Мы привыкли или к бреньканью или к ритмическим ударам по 2–3 аккордам. И слушать под это сопровождение какое-нибудь унылое завывание, чаще всего это были так называемые «туристские» песни. А тут — соло-гитара, ритм, рифы, ни одной фальшивой нотки. И те песни, которые мурлыкала мне Галка во время наших прогулок по набережным Невы, оказались сложными и красивыми композициями. Особенно мне тогда понравилась и запомнилась «Люси». Мелодия битловская, но меня поразили и слова: «Я хочу тебя обидеть Я хочу тебя не видеть, Люси…» Музыка и слова ещё долго звучали во мне исполнением «Босяков».
Песни «Босяков», словно свежий ветер с океана, ворвались в нашу полутёмную разорённую коммуналку. Это были брызги настоящего искусства из его необъятного простора. Меня поразило, как бережно и тонко этот человек по имени Юрий Морозов чувствует звук. Да, напарник Кузя пел и играл неплохо, был музыкален, но задавал тон и выстраивал композиции, бесспорно, Юра. Он был строг с Кузей, и тот как бы слегка побаивался его.
Как-то, уже много позднее, в один из приездов музыкантов из Владикавказа (а тогда г. Орджоникидзе) Кузя сказал мне: «Морозов — злой». Нет, он не был злым, а только очень требовательным и к себе, и к тем, с кем сотрудничал в творчестве. Ну, а 7 ноября вечеринка наша преобразилась. Мы танцевали под живую музыку настоящих музыкантов. Но вот «Босяки» заторопились. Они улетали в ночь на Мин-воды. Я проводила их до нашей сумеречной зоны на лестничной площадке и поцеловала в знак благодарности за музыку Юру в щёку. Мы ещё не стали друзьями.
Это была первая встреча. Внешне он мне понравился: высокий, длинноногий, в светло-серых брюках и почти такого же оттенка свитере, русые волнистые недлинные волосы обрамляли лоб и всё лицо, большие голубейшие глаза, расставленные чуть шире обычного, прямой, но коротковатый нос, белые ровные крепкие зубы, неожиданная улыбка. А когда он смеялся, то словно возвращался в раннее детство, казался совсем простым, своим, добрым. И так было странно, потому что обычно лицо его имело внутреннюю строгость, какой-то налёт спокойной печали. И вдруг… — бах — такой заразительный хохот!
Второй раз «Босяки» приехали в Питер 5 декабря 1970 г., то есть через месяц. В этот раз уже возникла наша любовь и вся последующая переписка, встречи и проводы Юры на аэродроме. А 27 апреля 1971 года состоялась наша свадьба. Юра очень удивлялся, когда я как-то сказала, что 7 ноября его и Кузю рекомендовали мне как женихов с Кавказа для сестёр С. «Вечно девчонки всякую дурь выдумают. Я вообще-то никогда не женюсь», — это он говорил в декабре.
3. Александрия-71
Как будто солнечное марево бежит блёстками по клонящимся под ветром травам. Чёрной, подвижной, глухо шумящей стеной стоят могучие деревья парка. В этом ветре, движении растений, солнца, воды, копошении всего живого — и есть, видимо, смысл жизни. И ещё в каком-то удивительном равнодушии всего происходящего в природе.
Только душа человека болит, страдает, жалеет, вспоминает, не хочет расставаться ни с кем и ни с чем.
Тёмный августовский вечер 1971 года. Александрийский парк. Трое. Туман окутал заросли и поляны. В тумане стоят стога. Двое юношей и девушка. Они негромко слушают радиоприёмник, радиоволна мечется от станции к станции. Но вот и долгожданный рок-н-ролл, а потом что-то нежное, слегка завывающее и тянущееся. Помехи. Шумы мешают слушать музыку — это стараются советские глушилки. Эти трое очень дружили и верили друг другу. Девушка в короткой юбке прижалась к высокому парню с волнистыми русыми волосами. Он крутит ручку транзистора, подстраивает антенну, а потом обнимает девушку, старается согреть, прижимая к себе. Вечер прохладный. Приёмник передаёт приятелю, совсем молоденькому мальчику. И уже тот ловит хрипловатые многообещающие в роке «голоса». Да. Это Юра и Нина, а молоденький пацан — Серёжа, её брат. Такими они были когда-то.
Потом они вернутся на дачу, в тот самый дом с шестью верандами на все стороны света, а восточная принадлежит им. Юра и Сергей спать не собираются. Они сядут на велосипеды. И на отчаянной скорости помчатся в темноту с горки, которая является как бы продолжением их улицы Чайковского. Они поедут до самого залива, а потом проникнут в Нижнепетергофский регулярный парк с фонтанами. И станут уже там носиться по запрещённым для таких прогулок аллеям, пока не заметят мигалку милицейской машины, совершающей очередной ночной объезд. И уже на обратном пути в липовой аллее, идущей от залива, они умудрятся при свете карманного фонарика отыскать на заветных местах несколько белых грибов, мирно дремавших под склонёнными над ними папоротниками. Когда-то в Александрийском парке было очень много грибов. А нынче все они повывелись. Но всё ещё июньскими и июльскими вечерами на Царском лугу скрипит коростель. К сожалению, полюбили в России, а вернее, переняли моду — вместо обычного сенокоса устраивать стрижку трав газонокосилками. Боюсь, что и коростелям так же не повезёт, как и белым грибам.
4. Шоссе Революции
С осени 1971 г. мы с Юрой стали жить отдельно от родителей в нашей квартире на Шоссе Революции. Я старалась быть хозяйкой дома и хорошей женой. У Юры было несколько нейлоновых рубашек, какие носили тогда, в 70-е. Мне нравилось их стирать, гладить и аккуратно развешивать в стенном шкафу, чтобы каждый день муж мог надевать всё свежее. Кстати, у нас никогда не было настоящего шкафа, так как Юра считал наличие такового мещанством.
Утром я смотрела из окна, как муж переходит улицу к автобусной остановке и мысленно крестила и его, и весь его путь до работы.
Юра любил, чтобы я мыла ему голову, спину и иногда говорил: «У других — дети, а у тебя — я». У нас было много заветных слов, одно время мы их даже записывали в блокнот. Тогда, в 70-е, мы очень любили друг друга. Даже в самых ужасных мыслях я не допускала возможности нашего расставания.
Квартира на Шоссе Революции первоначально принадлежала моей крёстной тёте Симе (Серафиме Борисовне Штейнерт). Я помню, как мы с ней поехали туда впервые на 22 автобусе, чтобы подготовить к нашему заселению с Юрой. Редкими и крупными снежинками падал первый снег, дни стояли тёмные. Тётушки Ольга и Серафима не смогли жить в этой квартире из-за шума машин на улице. Действительно, движение там очень сильное, настоящее «шоссе». Но квартира мне понравилась — пол покрыт лаком, чисто — здесь никто до нас не жил. Мебель, если это вообще можно назвать мебелью, — «доисторическая».
