записывалась и не пела на запись тем более. Но зато, когда всё получилось, я ликовала. А теперь это звучит на замечательной виниловой пластинке и СД-диске тоже.
Брат Серёжа приезжал к нам часто. Мы все трое очень дружили. Он в то время освоил флейту. Так что партия фисгармонии и флейты весьма украшают композиции диска.
Уже в 1971 году мы с Юрой начали оформлять самодельные книжки — наши стихи, Юрины песни. Я впервые взялась за рисование акварелью. На обрывках бумаги смешивала краски, искала необычные тона. На листах появлялись туманные контуры и переливы красок. Юре нравилось — и это было главным стимулом к дальнейшему прогрессу в рисунке! Первая самиздатовская книжка называлась «Улла» (по названию музыкального инструмента марсианки Аэлиты из одноименной повести А. Толстого). Юра любил и уважал «Алёшу» за язык, за размах фантазии и крепость сюжетных построений. В «Улле» впервые появляется псевдоним Морозова «Цинцар» (1972). Собираем постепенно и том песен. Создаю акварели к песням «Глупый мальчик», «Синьёра». «Синь-ёра» на акварели располагается вниз головой в верхней части проёма двери, висящей в облачно-небесной пустоте, в которой под ней отплясывает и играет на скрипке натуральный босяк.
На акварели к «Глупому мальчику» по извивающейся дороге едет балаган. В его фургоне на верёвке подвешены, как куклы, мужчины. На переднем плане женщина, огромная по сравнению с фургоном с марионетками, то ли испанка, то ли цыганка в чёрной юбке и платке, повязанном по-пиратски, но без блузы. Одна её рука обычных размеров, а вторая — гигантская с обширной ладонью, на которой что-то вытанцовывают мужчины-марионетки. Сюжеты придумывал Юра. Они рождались без конца, фантазия его не иссякала. Я вносила своё художественное видение этих образов и колорит. Самая первая акварель, придуманная им, такова: кирпичная стена, сквозь которую прошёл человек. В стене остался его силуэт. В нём, как в окне, мы видим зелёные луга и небо. И ещё одна из самых первых работ: на сломанной скамье среди спутанной высокой травы и кустарников сидит хиппи, в отрепьях, с длинными волосами, босой. Но многие акварельки созданы мной спонтанно. Это прежде всего иллюстрация к «Свадьбе кретинов». Из наших иллюстраций, выпущенных и невыпущенных, всё ещё живущих в самодельных книгах, можно составить весьма оригинальный альбом репродукций, что со временем я очень надеюсь сделать. По крайней мере, выпустить иллюстрированную книгу Юриных текстов песен «Северный певец».
7. Наш Карабах
Каждый раз, когда я кладу в чай мяту, запах её тут же кидает меня в Карабах Крымский. Там мы собирали дикую, южную мятку с мелкими листочками и цветами по склонам побережья. И совершенно обалдевали от её аромата, заваривая чай тёмной южной ночью в крымском лесу у нашей палатки. Никого, мы вдвоём, где-то в зарослях и иглицах топает ёж. Ночью он непременно заберётся к нам в палатку за печеньем. Тишина, плеск моря, очень сильный в шторм у подножья нашей горки. Тёплый ветер колышет листья невысокой южной дубравы. У нас очень уютно. Юра умело поддерживает огонь, кипятим чай, жарим яичницу, едим ароматные помидоры. Таких я больше нигде не пробовала. Птички ещё шуршат в кронах. А если выбраться из леска на соседнюю с ним поляну, которую мы назвали Цибзичной (цибзики — это мириады цикад, стрекочущих там неустанно), то с неё видно вечно шумящее море, кипарисы в роще Кеппена.
Чаще всего вспоминаю нашу самую первую поездку в Карабах в 1972 году. Мы шли от Малого Маяка, до которого добирались от Алушты на троллейбусе — вечном крымском транспорте. «Вот сейчас будет шелковица», — сказал Юра. И мы вышли к ней, большому дереву. Наверное, она ему была как-то особенно дорога, как воспоминание юношеских своих странствий. Шелковички совсем поспели и падали с дерева, устилая сухую землю сочными тёмно-синими ягодами. Мы ели ягоды, срывая с дерева, а некоторые подбирали прямо в сухой траве. За «шелковичным поворотом» с горы внезапно открылся вид на бесконечное сверкающее под солнцем море.
Мы приезжали в Карабах почти каждое лето.
8. Голгофа-5
Москва. Савёловский вокзал. Поздний вечер. В привокзальном ларьке покупаю мыло «Оникс» и банку сайры. До электрички на Долгопрудный ещё почти час. Пытаюсь поужинать в привокзальном ресторанчике, но оказывается — не по карману.
Дожидаюсь поезда, а потом мчусь куда-то в неизвестность среди снегов и мелькающих огней. Там, в Долгопе-5, как называет городок в своих письмах Юра, он служит в армии уже с ноября 1974 г. Я первый раз еду к нему. На мне длинное чёрное пальто с остроконечным капюшоном на розовой шёлковой подкладке. Фасон изобрёл Юра. И себе в ту первую зиму в Питере он заказал в ателье также чёрное пальто с особым, как бы приподнятым стоечкой вокруг шеи отложным воротником. На одном зимнем фото мы стоим с ним среди снега в берёзовой роще, одетые в едином стиле. Снег, березняк, яркое солнце, Юра, застывший внезапно перед объективом, потому что едва успел добежать до места, установив нашу «Смену» на автоспуск. Но то зима 1972 или 73 года?
Выхожу в Долгопе. Добираюсь до ВЧ. Встречаемся на КПП, где две «зелёнки» (так там, в ВЧ, называли солдат) дерутся, то и дело бросаясь друг на друга с криками. Это у них такие развлечения, когда позволяет время.
Юра появляется, непривычный, волосы едва отросли «ёжиком» после карантина. Почему-то замечаю на лбу две морщинки. Их не было до армии. Я привезла ему гражданскую одежду. Он забирает её и уходит, а я вновь жду.
Мы едем в Химки. Мужу дали три дня увольнения, как полагалось на случай приезда жены образцовым солдатам. А он с первого месяца уже стал именно таким. В Химках живёт Нина Леонидовна Доможирова, вдова деда со стороны моего отца. Она очень странная пожилая женщина — моет посуду кусочком ваты, утверждая, что это более гигиенично. У неё невероятно длинные наманикюренные ногти, а на шее всегда «крупнокаменная» бижутерия. Облик дополняет причёска «бабетта» (сильно начёсанные волосы забирались при этом наверх, слегка приглаживались и закалывались сзади или гребнем или, например, широкой пластмассовой брошью-пластиной). Она удивлялась моим коротким юбкам, а также моему невероятному «авантюризму», который, по её мнению, выразился в том, что я купила билет до Москвы по студенческому билету одной знакомой моего брата.
Мы ложимся спать на двуспальной широкой кровати, когда-то служившей ложем Нины Леонидовны и её мужа (моего деда), умершего совсем недавно. А мы с Юрой так соскучились друг по другу. И нам всё здорово и отлично! Утром я варю Юре грибной суп, потому что он его любит. И опять Нина Леонидовна поражается тому, что я привезла с собой из Питера не только грибы, но и картошку, морковку и лук. А я берегу каждую минуту, чтобы только побыть с Юрой.
В эту поездку я побывала и в части, и в радиомастерской, где трудился муж на армейском поприще. В обед в мастерской было пусто, и Юра, развязав белые исподники, державшиеся почему-то на тонкой проволочке, укладывается со мной на моё обширное пальто с розовой подкладкой прямо на пол. Молодые были и лихие, всё успевали! А ещё мы посетили солдатский клуб, где шла репетиция к новогоднему концерту. И Юра играл в группе.
Я невероятно тосковала по мужу в Питере, часто плакала, ждала писем. Спрашивала себя — можно ли любить сильнее? И отвечала — нет! Летом нам удалось снять комнату в Долгопе, совсем рядом с частью. Две недели мы блаженствовали. Юра с работы приходил как бы «домой». Мы бродили по городу, гуляли в парке, заходили на рынок, покупали «Улыбку», «Старый замок» — были когда-то такие вина.
Сослуживцы по радиомастерской и начальство очень хорошо относились к Юре, поэтому и возможны были эти вольницы. Уважали его за профессионализм, за музыку, за весёлый нрав, хорошее отношение ко всем и просто за человеческую порядочность. При всём своём интеллекте, философских знаниях, критическом складе ума он никогда не задавался, не ставил себя выше сослуживцев. В компании держал
