Я озадаченно смотрел на нее.
— И позвони Марье Федоровне насчет Сони. — (У нашей дочери были проблемы с математикой.)
Я стоял в дверях и ожидал, что она еще чего-нибудь скажет. Но она продолжала что-то быстро бросать в кипящую воду.
— Ты еще здесь? — удивилась она, заметив, что я все еще торчу в дверях.
— Лен, — сказал я. — Я тебе сообщил такую новость, а ты…
— Ну что я? — Она вдруг бросила свою кастрюлю и с какой-то луковицей в руках уставилась на меня. — Что я? Что от этого меняется?
— Как это что?
— Что, жрать не надо? Жрать-то небось захотите?
— Но… — Я не знал, что и говорить.
— Или, может, Сонечка пусть двойки приносит за уравнения?
— Но мы же…
— Ну какая разница? Что сейчас об этом думать? Какой толк?
Я не верил своим ушам; молча повернулся и ушел. Нет, я не знал своей жены.
Интереснее всего, что мы больше не говорили с ней на эту тему, и ничего не изменилось, абсолютно ничего, даже ссорились, как и раньше, из-за пустяков. Лишь иногда я вспоминал, что, если верить этой проклятой «Книге», осталось нам… Это был какой-то дурной сон — знать точно свой конец и ничегошеньки не мочь изменить.
А тут еще разные ученые книги начали выходить одна за другой: «Мудрость конечного знания», «Смысл знака свыше», «Теория и практика ухода»… Казалось, все наши философы и психологи набросились на горяченькую тему и качали денежки. Народ, понятно, давай все это покупать и читать. Миллионные тиражи. Не смог и я не купить. Почитал. По-ихнему получалось, что сейчас лучше, чем раньше. «Смерть перестала быть подлой неожиданностью…», «Человек теперь смотрит истине в глаза и может рассчитать свои силы» и т. п. Какие-то фирмы по «оформлению ухода» росли как грибы. Поскольку теперь каждый мог знать день своей смерти, то этот день многие превращали в событие сродни свадьбе, крещению и т. д.
В одно из воскресений мне позвонил Перитурин и пригласил «на проводы» (так это теперь называлось) одного своего знакомого. Вернее, это был муж подружки его, Перитурина, жены, той, которой оставалось жить почти ничего. Так вот этот муж был большая шишка, вице-президент какой-то фирмы, богач и закатывал целый бал по поводу своего «дня ухода» (как сообщалось в разосланных приглашениях), человек на пятьсот, в своем загородном замке. Жена Перитурина, понятное дело, отказалась ехать, и приглашение Перитурин предложил мне. Ну, я и поехал, потому что о подобном только читал, но не видел.
Столы были выставлены прямо под звездным небом (было лето) и ломились от яств. Играл духовой оркестр, танцевали; то тут, то там вспыхивали фейерверки.
— Они что, веселятся? — спросил я Перитурина, когда встретивший нас метрдотель провел нас к месту в конце одного из столов.
— Нет, плачут.
— Я серьезно.
— Он что, дурак — приглашать к себе плакальщиков в последний день?
— А где он сам?
— Потерпи, скоро явится.
Ближе к четырем утра компания (если несколько сот человек можно назвать компанией) достигла уже той степени раскрепощения, когда говоришь что хочется и все кажется тебе разумным и прямо блестящим. Вдруг часы на башне стали бить четыре, лестница замка осветилась; последний удар совпал со вступлением фанфар. Народ замер, и вот дверь широко распахнулась и явился хозяин: в красном пиджаке, в галстуке, улыбающийся! С ума сойти! Он спустился еще молодой походкой; внизу его окружили близкие.
После того, как виновник торжества уселся на видном месте, во главе центрального стола, веселье возобновилось.
Четыре утра — это было ноль часов в той местности, где жил издатель «Книги судеб». Начинался, стало быть, день смерти хозяина, и он не хотел рисковать, явился секунда в секунду, чтобы умереть, если что, на глазах. Только теперь я понял смысл расхваливаемой в последнее время «смерти на глазах»: в этом на самом деле что-то было.
Уже наступило утро, а хозяин все еще жил — жил, ел, смеялся и даже танцевал с молоденькими девушками.
— А где же священник? — спросил я сонного, полупьяного Перитурина.
Он поднял голову, посмотрел на меня, как будто бы видел в первый раз:
— На таких встречах его не бывает. Что ему здесь делать?
И снова уронил голову.
Все ждали «кульминации» — смерти хозяина, ради чего, собственно, и сошлись сюда. Похожее, вероятно, можно было пережить разве что в Средневековье, в толпе во время общественной казни.
— Я хочу сказать тост! — услышал я вдруг в громкоговорителе, висевшем над моей головой. — Вы, все вы останетесь ненадолго, а я ухожу. И я завтра уже буду знать то, что вам недоступно. Так пусть же живет и процветает моя фирма «Лотосинтернейшнл», конец которой никому не известен!
— Ура! Ура-а! Ура-а-а!
Послышалось хлопанье пробок, полилось шампанское.
К обеду все порядочно поустали. Хозяин зевал, еле держась на ногах. Жена, крупная дама с огромным декольте, тоже была пьяна и, икая, время от времени смеялась неизвестно чему.
Некоторые гости уже начали поглядывать на часы и незаметно исчезать из-за столов. Другие смирно сидели, чувствуя, что некрасиво уйти, не дождавшись смерти хозяина (ведь ради нее он их пригласил). Я тоже уже начал было подумывать, что надо бы улизнуть (Лена бог знает что вообразит), как вдруг кто-то торжественным голосом объявил по громкоговорителю:
— Господа! Он уходит! Господа! Наш хозяин уходит!
Все повытягивали шеи, даже повставали с мест, так что я толком мало что видел; только на мгновение мелькнуло перед глазами дергавшееся в судорогах и дрожавшее как лист тело в поднятом на всеобщее обозрение кресле. Прошло минут пять.
— Господа! Его уже нет! Выпьем за него, господа!
Все молча встали и выпили.
— А теперь, господа, — десерт.
Точно так трясся в судорогах кролик, когда я ему перерезал, на даче, горло.
Я схватил за руку Перитурина и почти силой выволок на дорогу, где стояли его старые «Жигули».
— Что за безобразие!
— А что? — спросил Перитурин. — Куда так спешишь? Десерт вот не покушали.
— Разве так умирают?
— А какая разница? Кто как хочет, так и умирает. Ты как хочешь, а я пошел есть десерт.
— Ну и иди!
Я сел у машины и стал ждать.
Лена все-таки изменилась со временем. Ближе к смерти Игорька (а я ей и об этом сказал, не мог скрывать) она стала задумчивее. Раньше такого не бывало, а теперь то и дело заставал ее сидящей на кухне с недочищенной картофелиной в руках и смотрящей куда-то в даль (наши окна выходили на городской парк). Трудно сказать почему, но ее грусть меня радовала.
Игорек тоже знал. Детей тянет к запретному: в школе все о всех знали; знали, сколько кому жить: по рукам ходили выписки из «Книги судеб».
Однажды я остановился у спортивной площадки: там два мальчика лупили друг друга почем зря. «Ты мамин сыночек! Мамин сыночек!» — кричал один, сжимая кулаки. «А ты подохнешь в девятом классе, вот! Я
