уезжает на передовую. Кто он, откуда и куда его путь, я не спросила.
— Если у меня будет время и возможность написать вам, ответите мне?
Я согласилась на переписку. Девчонки из нашего отряда переписывались с фронтовиками.
— А вы дайте мне адрес — если вам некогда будет писать, я сама напишу, как живет Ленинград, который вы защищать идете.
— Адреса своего я пока не знаю. Приблизительный адрес такой: фронт. Землянка меж трех берез. А зовут меня — Сергей Михайлович Морозов.
Именно так полностью и назвался. Подумав о его возрасте, я определила — примерно двадцать пять, около тридцати. Его мужское рукопожатие, пожелание друг другу быть в живых.
В этот момент и потом я и мысли не допустила, что мы еще встретимся, что этот человек спасет мне жизнь, создаст для себя и меня трудную ситуацию…
Все, что я имею сейчас: жизнь, семью, детей, внуков, — не имела бы, не встреться на моем пути в этот солнечный осенний тревожный день Сергей Михайлович… Лежала бы я в братской могиле на Пискаревском или Охтинском кладбище, как моя Таня и ее мама, уснувшие голодной смертью в парке на скамеечке весной 1942 года…
А сейчас наш отряд работает на чердаках: разбираем хлам, смазываем балки огнеупорной жидкостью от зажигалок, чтобы меньше было пожаров. А чем спастись от фугасных бомб?!
Жизнь в городе с каждым днем становилась труднее. Снаряды, бомбы, усталость, недоедание.
Обстрелян Кировский завод (там работал Ольгин отец). Случайно встретила ее — собирается поступить учиться в морское фельдшерское училище (или техникум). Даже странно, что где-то кто-то сейчас учится. Говорят, что наши части уже на трамвайном кольце. Город готовится к обороне.
Еще раз снижены нормы продуктов:
хлеба рабочим — 500 гр.,
служащим, иждивенцам, детям — 250 гр.
Качество хлеба резко ухудшилось. Теперь знаем (узнала из документальной литературы в последние годы), что примешивали сою, овес, хлопковый жмых. Но это все хорошие добавки, как покажет время.
(Прочитала недавно: «До этого считалось, что хлопковый жмых имеет ядовитое вещество, опасное для здоровья», но в сентябре 1941 года выяснилось, что «это вещество от температуры при выпечке разрушается».)
РК комсомола забрал из нашего отряда девочек физически не сильных — в бригаду для помощи медикам в госпиталях, а более выносливых оставили на трудовых работах в районе — маскировка мешками с песком, баррикады и т. д.
В дворницкой не было репродуктора, газет. Все новости узнаю на работе или вечером в домоуправлении — там «Митафана» собирает людей, и все обговаривают новости дня.
Электроэнергию строго экономит город.
Очень страшные разговоры, будто продовольствия осталось на один месяц…
Бомбежки часто ночью. В укрытие не ходим, а Степан Иванович ни разу не уходил в бомбоубежище.
Побывала на Кузнечном рынке. Завоза продовольствия на рынки уже нет, но людей много, так называемая «толкучка» — спутник военного времени. Продают все, что может сгодиться в это лихое время: керосин, жмых, дрова, прочищалки для примусов, одежду. Меняют хлеб на одежонки, одежонку на хлеб.
К обстрелам притерпелись, если можно употребить такое слово. Снаряды рвутся в центре города. И мама уже работает в черте города.
Люди много говорят о диверсантах, агентах, шпионах. Не исключено. Пробраться вместе с беженцами области просто.
Гостиный двор (на Невском) — пострадал.
Жутко смотреть, когда снесена стена дома; там остатки бывшего человеческого жилья; кусок пестреньких обоев, висящая на одной ножке железная кровать, за арматуру зацепился абажур — сиротливо раскачивается на ветру… Там жили люди, где они сейчас?
С октября —
рабочим — 400 гр. хлеба,
остальным — 200 гр.
Крупы по карточкам не выдают.
Наверно, Ольга права, называя меня «блаженной», «недотепой». Мне в голову не приходило взять справку в РК комсомола, что я выполняю труд рабочего. Никто не подсказал (наверно, были уверены, что я переоформила свое студенческое звание «служащая» на рабочую карточку. А если бы я и сама додумалась, наверно, было бы стыдно идти хлопотать о себе — «в такое время!»).
В бюро заборных карточек лежала старая справка — служащая (студентка политпросветшколы). Имея право на рабочую карточку, получала «служащую»… И вот 200 гр. хлеба, без круп. Запасов в доме никаких…
Все ходят с противогазными сумками — пайка хлеба всегда с собой. Постоянная несытость. Похолодало — одежда у меня не для длительного пребывания на улице.
«В октябре в Ленинграде 2,5 млн. жителей».
«В октябре фашистская авиация бомбила город 38 раз. 800 фугасных и 43 тысячи зажигательных бомб… Дни без тревог — 19 и 20 октября».
У Степана Ивановича много дров — кухня и коридор-аппендикс завалены ими до потолка, но топить печку не разрешает. Если бы расщепить пару полешек на щепочки, можно в круглой печке быстро вскипятить кастрюльку воды… У нас с мамой дров нет. Что удается притащить с разборки домов, тем и пробавляемся. И одеяло у нас тонкое, валенок нет. Степан Иванович спит в дворницкой шубе и в валенках под ватным одеялом, подушкой накрывает лысую голову. Мама и я спим на одной кровати: железная, с тощим матрацем.
Когда ни мне, ни маме не удавалось раздобыть щепок, палок, досочек, мы ужинали так: хлеб запивали холодной водой… Но как только мы кончали «трапезу», Степан Иванович разжигал в печке три полешка и варил себе из муки или из отрубей болтушку, тут же у печки съедал ее, закрывал вьюшку в печной трубе (а в печке был еще синий огонь) и заваливался в свою кровать-берлогу. В комнате становилось сыро и дымно, изголовье нашей кровати у печки. Утром наши головы были «пивными горшками», а ему хоть бы что. Открыть трубу не разрешал: «Я здесь хозяин, а вы приживалки…»
Явно у него были кое-какие запасы, так как, прежде чем сварить себе болтушку, он выходил из квартиры, а через некоторое время приносил в ковшике муку или отруби и начинал стряпать. Дворник знал все тайники в доме, чердаки, подвалы, ниши и, наверно, где-то держал запас. Нередко говорил, что старику много не надо, «переживу голод и все неудобства жизни — только бы дом не пострадал от бомбы…»
«В октябре убитых и раненых жителей — 2147 человек».
Дружу с Тасей — из нашей бригады. Ее родители в эвакуации, а она не поехала из-за одноклассника Игорешки (он воевал под Ленинградом). Она так много о нем говорила и так возвеличивала его характер и внешность, что мне он стал представляться богатырем, а когда она показала фотографию (в первые дни войны сфотографировались вдвоем, во весь рост), то он выглядел на ней меньше ее, угловатый, с растерянным лицом, уши торчат.
Эта Тася сдала в фонд обороны брошь (говорили, что ценная). Мне понравилось, что Тася не на базар ее снесла, а могла бы на нее выменять хлеба или одежду (на рынках были люди, которые в хлебе не нуждались, а «ловили» ценные вещи, выменивая их на хлеб…).
А мне нечего сдать в фонд обороны. Есть две пары новых галош. Не имея свободных денег, мама до войны любила время от времени сделать какую-нибудь дешевенькую покупку, чтобы «душу повеселить» самим фактом покупки. И вот эти галоши сейчас очень нам пригодились.
А Тася погибла под обстрелом на Невском. Шла к подруге…
Нелепо погибла Нина Якушкина. Во время разборки руин дома упал кирпич — проломил ей череп. Тоненькая, беленькая, остроносенькая девушка. Когда кому-то называла свою фамилию, добавляла: «Я — потомок декабриста Якушкина». Жила она с матерью, отец погиб в первых боях. После гибели Нины мать перебралась к брату мужа — полубезумному человеку.
