положил и забыл сказать. Тебе письмо.
Это было первое письмо от того «сентябрьского» лейтенанта Морозова Сергея Михайловича. Конверт надписан зелеными чернилами, почерк четкий, ровный. Прочитала — хорошее письмо: знает о трудностях ленинградцев, заверяет, что воины будут мстить и уничтожать фашистов до последней капли крови.
Просит ответить. Полевая почта указана. Вспоминает бомбоубежище на ул. Петра Лаврова. Хочет иметь мою фотографию.
В этот вечер осваивали «свое» жилище. За шкафом обнаружили листы картона — ими заколотили секции в раме, где недоставало стекол, завесили окно старым одеялом. На кухне нашли трухлявую табуретку, расколотили ее и затопили печку, согрели водички, поужинали дневной пайкой хлеба (с утра сберегали хлебушек). И чтобы не закоченеть, легли спать в платках, пальтушках, в обувке. Не спалось, хотелось есть. Одолело чувство одиночества — гнетущая тишина, ни одна душа в квартире так и не появилась. Не установили, есть ли в квартире электричество, так как в коридоре, в кухне, в нашей комнате отсутствуют электрические лампочки, хотя проводка есть. Мама вспомнила, что в корзинке вместе с ее иконочкой должна быть и лампадка, и гарное масло в бутылочке. Это нас очень выручило на несколько дней. Зажигая лампадку, мама сказала:
— Вот что означал тот «знак» — найденный тобой в подъезде узелок с иконой Божьей Матери. Тебя Бог возлюбил и помог нам.
— Мама, помогли люди!
— Не скажи: кто-то натолкнул тебя написать в исполком… Кто-то внушил людям, прочитавшим твое письмо, что тебе надо помочь… Кто? Кто, кроме Бога?
Плохо, что в нашем жилье, как и у Степана Ивановича, нет репродуктора — без радио как в темном лесу, даже не знаешь, когда объявляется воздушная тревога, узнаешь о ней, когда уже свист, разрывы бомб… А может, так и лучше. Еще было бы лучше, будь в квартире соседи, а так мы как замурованные в склепе. Голодные бессонные ночи создавали впечатление, что во всем городе я и мама — единственные жители…
«В канун 24-й годовщины Октября на город упало более 100 бомб весом от 50 до 1000 кг. Впервые — бомбы замедленного действия с часовым механизмом и другими приспособлениями. Пострадали 333 ленинградца. Кроме того, обстрелы с 11.35 до 18.50, а в 21.00 — новый обстрел. Детям к празднику выдавали по 200 гр. сметаны и по 100 гр. картофельной муки. Взрослым — по 5 соленых помидорин»…
Доклад И. В. Сталина.
В Таврический сад упал сбитый вражеский самолет — бомбардировщик. Говорят, что летчика поймали — он на парашюте спустился. Людей собралось много, все возбуждены, делятся новостями — о маленьких и больших удачах на фронтах, о сборе теплых вещей воинам, о начавшемся партизанском движении. Потом стали придумывать, какой бы казнью казнили Гитлера, окажись он вдруг сейчас среди нас.
Очереди за хлебом огромные. Суровые, похудевшие, побледневшие ленинградцы. Хлеб мокрый, горьковатый — пайке хлеба можно придать любую форму… но если бы его было побольше!
Сейчас известно нам, что тот хлеб «имел до 40 процентов разных примесей: мешочная пыль (выбойка из мешков), мельничная пыль, отруби, проросшее зерно, рисовая лузга, кукурузные ростки, целлюлозная мука (из древесины)».
Долгими голодными ночами, в холоде нет здорового сна, а лишь дрема, провалы. На улице метель наметает сугробы, морозно. Прожекторы освещают небо — когда нужно помочь нашим зенитчикам сбить вражеский самолет.
«13 ноября снижены нормы хлеба:
войскам 1-й линии — 500 гр.,
войскам 2-й линии — 300 гр.,
рабочим — 300 гр.,
остальным — 150 гр.
В хлебе 25 процентов обработанной древесины».
Электричество только для важных объектов, госпиталей.
Тощаем, слабеем. Но двигаемся, работаем, верим.
20 ноября — пятое снижение норм хлеба:
рабочим — 250 гр.,
остальным — 125 гр.
Кроме этого хлеба, других продуктов не выдают…
«Сто двадцать пять блокадных грамм с огнем и кровью пополам…» (О. Берггольц).
В столовой на крупяные талоны можно съесть чечевичный суп (теплая водица, а в ней несколько штук чечевичин).
Давно уже нигде не увидишь ни собак, ни кошек…
Дохнут лошади. Когда на санях везут сдохшую лошадь, люди идут следом, чтобы узнать, куда ее везут и как бы разжиться кусочком мяса.
Птиц, крыс — будто никогда в природе и не было.
Однажды мама принесла в котелке мясной гуляш — от вида такой пищи я остолбенела сильнее, чем от сообщения об ордере на комнату. Какое блаженство, как вкусно!
Мама не ела, сказала, что на работе столько же съела, будто это им выдали по талонам… Я думала, что она хочет меня подкормить, обделяя себя. Когда скормила мне все, рассказала, что это конина, гуляш из мяса дохлой лошади. Им военные дали большой кусок, и в столовке сварили. И призналась, что не могла есть гуляш из дохлой лошади…
Вот срисовываю из книг, как выглядела карточка на хлеб этого периода.
Ленинград
Карточка на хлеб.
На… месяц 1941 г. Фамилия,
Место печати
Норма — 125 гр.
При утере карточка не возобновляется.
За время блокады умерло от голода 641 000 жителей Ленинграда. Даже в эвакуации продолжали умирать…
«Дистрофия и холод в ноябре унесли 11 085 человек».
Мужчины сдают раньше женщин — еще в ноябре все это отметили.
«Сентябрь — ноябрь 1941 года — 250 раз воздушная тревога (чаще чем по 2,7 раза в сутки). За это время город обстреливался 272 раза, разорвалось 24 184 вражеских снаряда… Воздушные тревоги до декабря длились по 10–12 часов».
Декабрь: ни топлива, ни света, ни трамвая, ни водопровода. Коммунальные учреждения не работали. Стекла выбиты, холод, морозы.
Теперь мы называемся «бытовым отрядом»: выявляем больных, мертвых, устраиваем, вернее, передаем списки в соответствующие комиссии и организации о тех, кто нуждается в госпитализации в отделения дистрофиков, детей-сирот — в больницы и детские приемники; помощь почте и домоуправлению. Под нашим надзором две улицы — Петра Лаврова и Кирочная.
Когда видишь, как страдают люди и надо их успокоить, что-то для них предпринять, — свои страдания как бы отступают на время. Но ноги становятся тяжелыми, одолевает сонливость.
Наверно, простудилась — мучает сухой кашель… часто кружится голова…
Декабрь — январь, я еще на ногах, но все чаще хочется лечь… Исхудавшая, почерневшая мама очень ругает меня за эту слабость: «Ляжешь — и не встанешь…»
Сейчас буду писать отдельные картины-воспоминания. Время тогда будто остановилось, будто показывают тебе на экране затянувшийся страшный фильм, будто один и тот же кадр прокручивают.
Два раза навестила Степана Ивановича. Безучастный, апатичный, иссохший старик. Скулы обтянуты истонченной сухой кожей, нос вытянулся, заострился. Ругает себя, что неэкономно расходовал «запасец отрубей», дров: «Не могу сдержаться — постоянно голодно и холодно». Признался, что одному жить страшно. Никаких дворницких обязанностей не исполняет, да никто этого и не требует. Он подарил мне два полена дров, а я часто занимала для него очередь за хлебом, и он подходил, когда его очередь была уже у
