“Да, подворовывал на Междугородке. „Релком-Центр”. Это всегда умел. Ни разу не поймали. Мастер”.
Мишка выходит от Рогова. Пустой. Разрезанный на семь кусков. Без рук, без ног и головы. После третьей подряд мобилизации внутренних резервов даже Смерш уже бессилен. Смертью смерть поправ, так, кажется, писали сто лет назад. Патетика высоких чувств. А тут просто усталостью усталость. Бессонницей бессонницу. Не могу — квадратом от этой самой невозможности. Кубом.
Метель. За окном кабинета метель. Все та же. Несваренная каша. Сахар, соль, пшено. Мышиными лапами, носами всех оттенков белого стучит в оконное стекло. Просится. Лезет. В душу и в сердце. И кажется, достанет. Все равно достанет. Так решено сегодня. Венерой, Марсом и мамой их Луной.
“Пойти, что ли. Завести тележку. Развернуться и со всей дури врезаться в бесконечную кирпичную стену мертвого цеха завода „Электромаш”? Тут метров сто. Разогнаться можно хорошо. Очень хорошо. Отлично. Еще лучше, чем там, на спуске, во дворе...”
Из полного оцепенения Петрова выводит телефонный звонок. Оказывается, они еще есть. Телефоны и звонки. В тумане, пелене и ступоре.
— Миша, ты жив?
“Невозможно поверить. Ленка. Сама”.
— Кажется, да.
— Ты простил меня? Ты все сделал?
Удивительно ровный и спокойный голос. Такого тембра, такой интонации Петров не слышал, наверное, с октября. С того самого дня, как привез из роддома. Ее и малыша.
— Я... да... конечно... конечно...
— А я сплю. Я все это время спала. Спала как убитая.
— Ты спала? Все это время? А Светка?
— И Светка тоже.
— Правда?
— Правда. Она и сейчас спит, солнышко. Спит. Я не знаю, что это... не знаю... но она cпит уже четвертый час. Спит и улыбается. Можешь себе это представить?
— Нет, пока нет...
— А меня просто мать разбудила. Позвонила. Машкин Кирка подхватил ветрянку. И она не приедет в четверг. И вообще, карантин на три недели.
— А Светка спит?
— Спит, Миша, спит.
— Может быть, тогда уже и не надо... Приезжать?
— Может быть... я еще сама себе не верю. Подождем ночи.
— Подождем, конечно, посмотрим....
“Вот ведь как. Все улыбаются и не выходят из дома. А значит, никто не знает и никогда не узнает, что на улице пурга, безумие и ужас. Чертово колесо. Снежная карусель. Слоны катаются на белках, а лисы на верблюдах. Добычу ищут. Безглазые и белые”.
А еще никто не знает и никогда не узнает, что настоящий кошмар начался потом. Когда Мишка вылез из “девятины” и стал смотреть. Туда, вперед, в ту сторону, куда ушли эти мальчишки. Два заговорившихся мечтателя. Киномана. А потом назад, во тьму, где они могли лежать. Брошенные на обочину. Сломанные, как спички. И там и там никого. Только свистел ветер. Заметал непрерывную ленту следов на дороге. Кривой, но двойной шов дня. Жизни. Судьбы. Выдержал. Выстоял. Разве не чудо?
Но это сейчас. В обратной перспективе все так представляется. А тогда, пять часов тому назад, хотел увидеть, убедиться, всем телом, всеми шестью чувствами, что пронесло. Никаких следов на морде “девятины”, и только стежки. Сходятся и расходятся на дороге. Черно-белая фотография на вечную память.
