почему-то не может здесь насытиться и воплотиться в полноте. Почему-то всегда так оказывается, что для того, чтобы ей выжить здесь, в этом инертном пространстве, надо научиться не любить, не ждать, не верить, словом — не жить.
Подобные горестные открытия в конечном итоге неминуемо порождают ситуацию мучительного противостояния уязвленной, измученной души-Федры и равнодушной действительности, т. е. всех остальных близких и дальних, оказывающихся в числе обидчиков. В результате в “Гелиофобии” невольно начинает воспроизводиться известный романтический комплекс: “поэт, презирающий ненавидящую его толпу”. Как, например, в стихотворении, посвященном памяти Бориса Рыжего:
Отдавший душу без залога
И без заклада — задарма,
Преодолевший жажду слога
И крест заветного ярма,
Теперь свободен от земного…
...............................
И я такая…
Словом, есть они, два Поэта, которые поставили на кон собственную душу, и — все прочие, нуждающиеся в весомых гарантиях. Впрочем, романтическое настроение провоцируется здесь прежде всего лирикой самого Рыжего.
“Записывать” же Елену Елагину в романтики было бы наивно и неверно. Ее “боговдохновенный пиит” — существо не просто до конца земное, но самое никчемное и безнравственное: “…тщедушное созданье, / Тщеславное, погрязшее в гордыне / И множестве назойливых пороков…” Но Творец, по одной ему ведомой причине, вложил в эту ничтожную оболочку свой щедрый дар — “горлом дивным прозвенеть…”. Почему так? Почему столь чудесная способность досталась не честному труженику и рыцарю слова? Вечный вопрос Сальери. Лирическая героиня “Гелиофобии” его не задает. Она, у которой судьба отняла уже слишком много, не оставив никаких иллюзий и надежд, одарив лишь одиночеством, недугами и сознанием, что впереди осталось значительно меньше, чем… Так вот, она, такая страстная и требующая, предельно глубоко ощущает какую-то особую, не вмещаемую человеческим сознанием Божественную сверхсправедливость происходящего с нею, с нами, с человечеством, со страной и с нашим не просто “великим и могучим”, но горячо любимым русским языком.
Вообще, Слово, поэтическое творчество — еще одна сквозная тема сборника. А точнее — любовь к Слову, звучащей и письменной речи. Любовь пламенная и всепоглощающая:
Ты только говори, прошу, не умолкай,
Ты только говори — я слушать не устану,
Пусть выкипает речь, сбегая через край,
И к слуху льнет, как шелк льнет к девичьему стану…
Это чувство настолько самозабвенное, что может вытеснить из памяти, казалось бы, самое важное — долгожданный звонок любимого человека:
Упав в стихи чужие, я забыла
О том, что должен позвонить мне некто
Сегодня именно — не раньше и не позже,
О чем безостановочно мечтала
Весь месяц…
В такой несколько “старомодной” в наше время любви к слову есть нечто героическое. Новый, ХХI век стремительно уходит от вербальности в визуальное пространство современного кинематографа и Интернета, где текст зачастую выполняет роль сопроводительного комментария. Молодым людям уже непонятна и неинтересна, например, разветвленная психологическая мотивация поступков героев художественных произведений ХIХ или даже ХХ столетия. Новые поколения привлекает стремительное мелькание кадров, а не последовательное, учитывающее внутреннюю логику развитие событий. И уж конечно, большинство юных (и это не вина их, а беда) не может наслаждаться полнотой, точностью, благозвучием поэтического слова, а потому искренне считает пустопорожнюю болтовню тех же диджеев — живой речью. Человечество куда-то несется на крыльях прогресса, бесконечно меняя модели мобильных телефонов и не ведая о том, “что и искусствам, как алфавиту, бывает предел. / Что, мир разымая в хаос,
