капризной польской интеллигенцией.
Вялотекущий мальчишник в корпункте.
Накануне они ездили гуртом в Люблин и теперь подначивают друг друга:
— А ты вчера здорово выступил!
Разбежались быстро...
Началась рутина.
Ермолович пишет акты — на каждую строку в инвентарной ведомости: от автомобиля “Волга” до обувной щетки. Я перепечатываю на машинке, после чего подписываемся: “Ермолович сдал, Друзенко принял”.
Коктейль в посольстве.
Закуску купили на рынке.
Выпивку я привез из Москвы. Сопроводительная бумага разъясняет: “Для представительских целей”. Обыкновенная водка, а как звучит!
Среди гостей самая величавая — в буквальном смысле — певица Анна Герман.
Мужа — он ей по плечо — представила:
— Пан инженер.
Похожий на воблу советник по прозвищу Птичкин, которого все считают резидентом, толкнул спич.
Перед этим несколько раз подходил, спрашивал:
— Извините, как ваша фамилия?
Все равно перепутал...
Утром в корпункте не умолкает радио, а по вечерам — телевизор.
Вживаюсь в ауру чужой речи.
Бесконечная “угадай-ка”.
“Неделя” у поляков не неделя, а “воскресенье”, “ютро” — не утро, а “завтра”, “кавер” — не ковер, а “икра”, “диван” — не диван, а “ковер”, “крават” — не кровать, а “галстук”, “склеп” — не могила, а “магазин”, который в свою очередь не что иное, как “журнал”.
Отовсюду — вежливый шелест: “проше... проше... проше” (пожалуйста) .
Когда злятся, вспоминают почему-то про бледную курицу:
— Курча бляда!
Ничего не напоминает?
Один пан просит у другого в долг, а у того — пусто. Что говорят в таких случаях?
— Не могу.
Поляк говорит:
— Трудно.
Приветствие:
— Припадаю к вашим ногам.
