К площади устремился поток — с хоругвями, знаменами. Похоже на наши демонстрации, только пива не продают и оркестры не шумят басами.
В Саксонском саду, среди скульптур и фонтанов, — полевые кухни, киоски, передвижные туалеты…
Потолкавшись в пресс-центре, попив бесплатной коки, уклончиво ответив на каверзный вопрос Бернара, большой ли отчет ждут от меня в газете, я шагнул в пекло площади.
Раскаленное ожидание. Ждут не первый час.
Большинство стоит не шелохнувшись.
Дети есть дети: бегают, едят мороженое.
Некоторые уже не могут стоять. Сидят, лежат — на газонах, тротуарах, ступеньках.
Молодая женщина с уснувшим карапузом на груди шепчет: “Иезус-Мария!”
Потерявшую сознание старуху относят к “скорой помощи”.
Вдруг:
— Пан из Советского Союза?
Щуплый мужичок, давно за шестьдесят, в очках, берете, на лацкане — значок с изображением Богоматери, на лице — усталость со смиреньем пополам.
— Из Советского Союза.
— Журналист?
— Вы хорошо читаете. — На груди у меня болтается карточка с физиономией и подноготной.
— И что пан тут делает? — Стекла очков блеснули, то ли солнце в них, с внешней стороны, отразилось, то ли глаза заблестели — с внутренней.
— Работаю.
— Ну и как?
— Вы о чем?
— Как это пану нравится?
— Интересно.
Щуплый замолкает, решая, стоит ли продолжать.
— Согласитесь, — ему тоже интересно, — один такой день будет стоить коммунистам годы неустанной работы. И бесполезной.
— В каком смысле?
— Сколько ни уговаривают поляков верить в социализм — не получается. В Бога веруют.
Уходить не хочется. Пробую контратаковать:
— Вы знаете, кто я. А вы кто, извините?
— По профессии?
— Допустим.
— Учитель.
