работодателями. Хочешь не хочешь, я оказывался на их же уровне.
Надо отдать должное Дине Морисовне. Несколько раз, и всегда публично, она потом как бы невзначай бросала фразу-другую о том, как, мол, благородно вел себя Марк: “из-за нас” — она именно так формулировала — его три года не принимали в Союз писателей, а он тем не менее не устроил нам никакого скандала.
— Откуда вы знаете про Союз? — удивился я.
— Как откуда?.. Нас Арбузов расспрашивал!
Вот оно что!.. Значит, не расскажи вам Арбузов о своих разговорах с Ильиным, может быть, никогда пьесы Платонова не были бы возвращены, даже если случайно нашлись бы. Вот почему — уж очень острота вопроса вас смущала — о находке в депутатском сейфе мне было рассказано. Так что нет худа без добра.
В похвалах Дины Морисовны в мой адрес висела скрытая оценка моего поведения — Главный явно давал мне понять, что мое “благородство” не осталось им не замеченным. И за это Дина Морисовна делала извинительный реверанс в мою сторону. Ведь “благородным” хотелось остаться в этой истории и Гоге!
— Что нужно теперь сделать? — спросила Дина Морисовна. — Мы все для вас сделаем — скажите только что.
— Напишите письмо на имя Марии Александровны, — подсказал я. — О том, что пьесы были у вас все это время и теперь только нашлись!
— Хорошо.
И такое письмо было написано и отдано мне для передачи вдове Платонова. Будучи в Москве, я прочитал его прежде всего по телефону Марии Александровне, сказавшей, что не надо ей никакого письма привозить домой, она мне и так верит.
— Вы-то верите, но как довести его до сведения Ильина? — спросил я.
— Я позвоню ему, — пообещала она.
Не знаю уж, звонила ли она этому служаке Ильину, — вскоре его сняли (или он ушел на пенсию, что в наших условиях означает нередко одно и то же), но Арбузову я счел нужным показать подлинник письма.
— Сходите к Ильину, — повторил он свой совет.
— Нет уж, никуда ходить я не буду. Достаточно того, что с ним поговорит вдова Платонова.
А. Н. Арбузов не стал спорить. Он никогда не спорил по щекотливым вопросам, он просто высказывал свое мнение, оставаясь как бы в стороне. Позиция удобная, но, если вдуматься, очень правильная — особенно в условиях постоянно действующего шабаша в нашем Союзе писателей.
Когда “История лошади” была закончена и состоялась премьера, Алексей Николаевич снова содействовал моему приему в Союз, зная, что история с пьесами Платонова теперь оказалась перечеркнутой. На дворе шел год 1976-й.
Однако вернемся к периоду работы над “Бедной Лизой”. После читки на худсовете, прошедшей весьма успешно, я пришел в кабинет к Гоге, чтобы обсудить распределение ролей. На это ушло не более пяти минут.
Лиза — Людмила Сапожникова,
Мать — Нина Ольхина,
Эраст — Владимир Рецептер,
Леонид — Анатолий Пустохин.
Все эти фамилии были даны мне Георгием Александровичем, который, естественно, знал своих актеров лучше меня. Я попробовал было заикнуться, что мне хотелось бы на роль Лизы актрису “типа Чуриковой”, то есть красивую-некрасивую (Инна как раз умеет быть и той, и другой!), но главное — заразительную, немного грубоватую, “кондовую”, но с щемящей нежностью, которая прорывается сквозь грубость.
— Люся Сапожникова совсем не такая, но я уверен, вы ее увидите, Марк, и влюбитесь...
