Новый Мир ( № 1 2007)

раскрыта” — и раскрыта, как мерещится автору, в уровень с темой. В смысле — именно такой я, как сегодня ретроспективно кажется, и хотел видеть повесть 25 лет назад. Или скажем иначе: теперь, в том виде и объеме, который она впитала, я ею „доволен” как „взыскательный художник” — пусть всякая взыскательность в отношении себя-любимого и самозванна, но для написавшего лакмусовой бумажкой является тот „медицинский факт”, что, поставив последнее многоточие, автор с тех пор наконец мирно спит без снотворных.

По всему по этому вопрос — один-единственный — только в том, будет ли доволен взыскательный читатель. Что ж, возможность ответа есть у каждого, кто пожелает дочитать эту принципиально не оконченную повесть до конца.

Да, напоследок: в детстве, отрочестве и юности я знавал одну старуху, которая жила-жила да и умерла; знал и некоторые обстоятельства ее жизни; еще до первой попытки я уже знал, что тему надо будет „пропустить сквозь нее”; не знаю почему, но я счел обязательным сохранить ее точное имя- отчество-фамилию, а равно и часть жизненных обстоятельств, как и точные приметы времени ее последних дней; остальное додумано или воображено — „как вам больше понравится””.

Эта самая Галя (Геля) Абрамовна Атливанникова на протяжении всего сочинения, начатого четверть века назад в Москве и оконченного в ушедшем году в Кёльне, и умирает потихоньку (а на самом деле — сначала не зная, но постепенно узнавая, идет к…). К чему — опустим, повесть прервана на самом главном. В общем, из той более или менее пространной прозы, которая меня по-настоящему захватила в последние месяцы, — это “Конец иглы”, “Рыба” Петра Алешковского да бутовский “Мобильник”.

Наконец, я бы очень хотел поговорить с кем-нибудь, кто прочитал Малецкого только что и в ком еще не остыло впечатление от этой смерти-жизни. Заметит ли он, что Малецким “отключены” все возможные “механизмы”, способные привязать нас к его восьмидесятисемилетней полуслепой и абсолютно глухой героине? И это еще сильнее соединяет нас с нею.

И еще какой-то фантастической параллелью показалась мне эта проза к стихам Блока 1909 года, таким, как “Все на земле умрет — и мать, и младость…” и “Когда, вступая в мир огромный…”.

Из очевидных удач этого номера альманаха отмечу стихотворные философские этюды Марка Харитонова, яркие переводы Бориса Шапиро из Целана и Гёльдерлина и “гоголевскую” эссеистику Михаила Кураева.

Александр Мелихов. Угроза и соблазн. — “Дружба народов”, 2006, № 10.

“Либерально-рационалистической традиции давно пора обрести человеческое измерение — погрузить экономические процессы в контекст психологических переживаний, которые являются гораздо более точным индикатором счастья и несчастья, чем производительность труда и уровень потребления. Ибо прежде чем наслаждаться потреблением, необходимо нагулять хороший аппетит, а сделать это можно только в мире иллюзий, ибо мир реальностей всегда ужасен, стоит заглянуть в него чуть поглубже и чуть подальше. И единственное орудие, способное защитить от него, — это наше воображение. Чаще всего коллективное, ибо психически здоровому человеку почти невозможно самому изобрести воодушевляющую или утешительную фантазию и самому же поверить в нее до забвения реальности. А потому коллективные наследуемые иллюзии являются едва ли не самым драгоценным достоянием каждого общества.

Но поскольку мир науки есть мир наблюдаемого, я бы предложил знатокам социально- экономической истории исследовать связь между уровнем душевого ВВП и уровнем душевных заболеваний (А. Мелихов откликается своим эссе, в частности, на двухтомник Дмитрия Травина и Отара Маргании „Европейская модернизация”, выпущенный в свет издательством „Terra Fantastica” в 2004 году. — П. К. ). Или уровнем потребления антидепрессантов. Или доходами психотерапевтов. Это могло бы навести на очень серьезные догадки. По крайней мере в девятнадцатом веке рост производительных сил шел рука об руку с ростом уровня самоубийств (во Франции их число удваивалось каждые двадцать лет), и главную группу риска составляли вовсе не те, кто не поспевал в ногу с веком, а, напротив, именно те, кто шагал в авангарде прогресса, — дельцы и люди свободных профессий. И я готов с цифрами в руках доказывать, что глубинной причиной массовой утраты воли к жизни был пресловутый рост рациональности, если называть этим именем упадок коллективных иллюзий, позволявших человеку мириться со страданиями, неудачами, утратами, смертью.

Поэтому я предложил бы интегрировать в либеральную парадигму новый принцип: экзистенциальные потребности человека более важны, чем экономические. Необходимость примириться со страданиями, утратами, смертью важнее удесятерения ВВП — жизнь важнее, чем экономическая эффективность. И в мире зримом это ясно каждому. Едва ли найдется настолько отмороженный „рыночник”, который стал бы отождествлять ценность с ценой до такой степени, что потребовал бы пустить Байкал на отмывку денег, а Рембрандта на портянки, если бы этого в какой-то исторический миг потребовала экономическая конъюнктура. В том, что силы сиюминутной корысти нуждаются в обуздании, когда дело касается окружающей среды, согласны почти все. Осталось лишь понять, что накопленные человечеством наследственные фантомы ничуть не менее важны для нашего выживания, чем солнце, воздух и вода.

Следствия этого принципа столь многообразны и заходят так далеко, что я даже не хочу набрасывать их наспех, в скомканном и поверхностном виде. Ясно, пожалуй, только одно: либеральная мысль должна радикально пересмотреть свое отношение к национальному, ибо главным хранителем коллективных иллюзий сегодня являются не профессиональные и не территориальные, а национальные структуры. И если „мобильность” или чисто шкурнически понимаемая рациональность начинают ставить под угрозу их существование, следует очень серьезно задуматься, каким образом их притормозить, не впадая в коммунистические или нацистские крайности”.

См. и ср.: “Мелихов свою мысль о том, что „на свете нет ничего драгоценнее иллюзий” и что „и