племянника. Ты учил этого пацана “барскому поведению”: ты заставлял его швырять бумажки от конфет на пол и говорил, чтобы он крикнул уборщицу — чтобы та прибежала и быстренько подмела. На глазах у племянника ты раздавал официанткам пощечины. Ты говорил об этих гнусных опытах, что это, дескать, “капитализм”… Может быть, ты помнишь, как мы с тобой только-только пришли в армию? Старослужащие тогда заставляли тебя стирать портянки и воротнички. А по ночам в казарме ты шептал мне из-под одеяла, что ждешь не дождешься, когда ты сам станешь “дедом” — чтобы так же унижать молодых и заставлять их стирать портянки. Ты не хотел покончить с этой тупой и порочной традицией. Ты не хотел на собственном примере показать, что в армии можно быть “дедом” и в то же время оставаться человеком. Ты, видимо, никак не понимал, что если тебе было унизительно стирать чьи-то портянки, то и другим это так же неприятно. И вот когда тебе объявили, что теперь кругом “капитализм”, что теперь “можно все”, ты, следуя армейской привычке, стал заставлять таких же, как ты, людей стирать твои грязные и потные портянки!
Ты вообще не любил говорить о душе, о духовности. То же самое — о совести или каких-то подобных вещах... Ты называл эти разговоры “банальными и неинтересными”… Особенно же ты избегал такого понятия, как “русская духовность”. Ты почему-то брезговал этим так, будто это что-то такое… особенно мизерабельное… Будто тебе подсунули гнилые лапти… Единственный раз, помню, ты заговорил о духовности в связи с какой-то брошюрой на тему тантра-йоги, которую ты только что прочел. Ты сказал, что отныне ты “будешь вырабатывать в себе духовность”. И вот как ты стал это делать: ты кувыркался в постели со всеми своими блядями и при этом задерживал семяизвержение. Ты говорил, что чем больше в тебе скопится спермы, тем больше в тебе будет “духовности”. Твои яйца раздулись, как помидоры, а я все не понимал — как это духовность может помещаться в мошонке? Но потом я решил, что твоя “духовность” может помещаться только в мошонке, и нигде больше.
Может, ты подумаешь, что это поза и что я как-то красуюсь, но меня всегда охватывало крайнее омерзение, когда я наблюдал твое холуйство, твою приторную любезность с теми, кто выше тебя рангом. Наш глава государства, наш немецкий маразматик Георг, вместо того чтобы завоевывать доверие мудрым правлением и всеобщим процветанием, стал усиленно тиражировать свои портреты. И этим было положено начало самой настоящей пошлости: на поверхность, как грязь, всплыл весь подхалимаж, все самое мелкое и тошное, что было в нас. Люди вроде тебя, чтобы засвидетельствовать лояльность и получить от этого выгоды, — вы без всяких зазрений совести стали приобретать Георга сразу в нескольких экземплярах. Вы крепили Георга у себя дома, в офисах; вы крепили его чуть ли не над своим толчком; вы, по-моему, даже спали с ним в обнимку. Вы как-то радостно, с какой-то бойкой готовностью дискредитировали и опошляли такие понятия, как “Родина”, “патриотизм” и все с этим связанное. Потому что “Родиной” для вас был портрет президента, а “патриотизм” заключался в том, чтобы прилюдно обцеловывать и обсасывать эту фотокарточку в рамке. Нам же вы предлагали вспоминать о “патриотизме” в те моменты, когда подготавливалась какая-нибудь очередная военная заварушка, когда приходила пора гнать наших сыновей на убой.
И неужели ты не понимаешь, неужели не догадываешься, что все эти мои разговоры, все терзания и сомнения вызваны в основном тем, что на этой земле, помимо Диогена, Александра Великого и Джона Мильтона, живет еще такая мелкая и самодовольная дрянь, как ты? Причем эта дрянь так же многочисленна и вредоносна, как саранча. Вы сжираете и портите все самое лучшее и ценное, что только удалось произвести человечеству. Ты представляешь вообще, сколько труда и сколько кропотливости нужно, чтобы из века в век выращивать, а потом еще оберегать что-то... свежее, что-то такое, что, при благоприятных условиях, могло бы развиться, дать пищу всем? Но тут приходишь ты и — вот так, походя, нисколько не беспокоясь — обкусываешь и выплевываешь то, что другим далось ценой невероятных усилий и крови! И я точно знаю, для чего ты это делаешь. Ты портишь и уничтожаешь все яркое и светлое только потому, что на этом фоне в твоей физиономии слишком явственно прорисовываются свинские контуры и черты.
И прошу тебя, не надо при нашей очередной встрече делать вид, будто ничего такого не произошло — что не было этого письма, что я тебе ничего не говорил и что ты будто бы ничего не слышал. Не нужно сиять своей натянутой улыбочкой и вообще делать приятную мину при скверной игре. Ты, конечно же, как это у тебя водится, захочешь лишний раз показать мне, что ты — это какая-то там “светлая, позитивная личность”, а я будто бы — обыкновенный неудачник, желчный возмутитель спокойствия. Я понимаю, тебе удобнее рассматривать себя именно так. Но я тебе скажу, что твой драный “позитив” и твоя способность, как ты считаешь, в нужный момент не терять лица — это всего лишь невозмутимость откровенного ничтожества, о котором пишет Менандр: когда кто-то рядом испускает ветры, такой человек принюхивается и говорит о “приятном аромате”. Так вот, не будем говорить об ароматах. Если я чувствую, что рядом воняет, то я так и говорю, что от такого-то человека несет за версту, и я спешу отодвинуться от такого человека подальше. Поэтому держись от меня на расстоянии, не подходи слишком близко.
Всего тебе хорошего, и прощай. Надеюсь, теперь уже навсегда.
ПИСЬМО СЕДЬМОЕ
Мой милый, дорогой сын!
Прости, что так долго тебе не писал, но, увы, мое здоровье в последние дни оставляет желать лучшего.
Кстати, ты пишешь, что сам на днях подхватил лихорадку, но тут же добавляешь, что болезнь не опасна и все должно обойтись. И слава богу! Я так этому рад!.. Тем не менее посылаю тебе отдельным письмом нюхательный порошок от герцогини Сомерсет. Я насыпал его в конверт столько, сколько можно было насыпать. Там же ты найдешь письменную инструкцию по применению.
Сын, в прошлом письме от тебя я прочел, что иногда ты чувствуешь себя “совершенно несчастным”: тебе кажется, что все у тебя в жизни идет “не так, как надо”, и порой ты ощущаешь себя совершенно ни к чему не приспособленным — пустым, крайне безнадежным человеком. Не знаю, поможет тебе это или нет, но давай попытаемся разобраться — в чем ты видишь так называемое “счастье”? Если твое счастье (впрочем, это вполне простительно для твоего возраста), — так вот, если оно опирается на какие-то предметы и безделушки, то учти, что ощущение счастья, как бы то ни было, находится внутри нас. И если допустить, что в наличии будут все материальные блага, с которыми ты связал “счастье”, но при этом не будет того, кто это счастье мог бы испытать, осознать его, — то и счастья-то, собственно, никакого не будет. Верно я рассуждаю? Думаю, что да.
