объяснять.
Однажды в лесу я споткнулся о старую солдатскую каску. На дне ее плескалась дождевая вода, в которой отражалось небо и плавал черный прошлогодний лист. Осторожно я распутал траву, руками кое-как подкопал с боков землю и вызволил каску. На меня тут же полилась вода. Каска оказалась простреленной в двух местах.
Солдат, носивший ее, должен был лежать где-то рядом. Я обшарил всю поляну. Безрезультатно. Собрал только пригоршню пустых гильз. Думал назавтра вернуться туда с лопатой и заняться поисками уже всерьез.
Но поляна как в воду канула. Вместе с кривой корягой, сухорукой березой и муравьиными кочками. Целую неделю я плутал по лесу, проваливаясь в болотца, продираясь сквозь бурелом и матеря последними словами свою городскую никудышность.
Потеряв надежду найти место, где погиб солдат, я решил похоронить хотя бы каску и гильзы, которые в тот раз догадался прихватить с собой. За околицей Рая на солнечном косогоре было старое кладбище без ограды, раскрытое настежь в окрестные луга.
Тома с Люсей положили на холмик, похожий на могилку младенца, букет полевых колокольчиков. И всплакнули, пока я приколачивал к колышку неровный кусок фанеры с надписью: “Неизвестный солдат, 1941 год”. Я тщетно гнал от себя мысли о деде, повторяя, что жизнь — это не сентиментальная повесть и таких совпадений в ней просто не может быть.
На следующее утро я зачем-то опять отправился на кладбище. И остолбенел. Над нашим самодельным захоронением вырос крепкий деревянный крест с меня ростом. Я развернулся и со всех ног бросился обратно в Рай.
— Это немой столяр из Грязева, — успокоили меня сестры, вдоволь посмеявшись над моим мистическим ужасом. — Он гробами торгует. А кресты — это у него такая причуда, он их всюду ставит. Кто его знает зачем.
Вскоре я увидел и самого столяра. В камуфляже, с седой пророческой бородой во всю грудь. Он тащил, взвалив на плечи, очередной крест. Я хотел было догнать и помочь. Но почему-то не сдвинулся с места. Он меня, кажется, не заметил. Домой я вернулся в дурном настроении. Вечером от карты отвалился кусок Таймыра.
Начались заморозки. По утрам индевела трава в колеях и овражках. Я сжигал летний мусор у сестер на огороде, а Тома с Люсей в четыре руки варили в бельевом тазу яблочное варенье и болтали. Им вторили сороки на изгороди.
В последний вечер перед отъездом в город они рассказывали о том, как однажды, еще до школы, в поле за Раем упал настоящий истребитель. И они так торопились на него посмотреть, что обе упали в одну и ту же канаву. И Тома сломала правую руку, а Люся — левую.
На остановку сестры шли почти налегке. Весь скарб, все бесценные тарелки, вилки и кастрюльки в этом году они оставляли под мою ответственность. Ведь я обещал стеречь их домик от грязевской шпаны.
Тома катила тележку с кабачками, а Люся несла огромный букет золотых шаров. Они долго махали мне из окна автобуса. Я стоял на обочине в клубах пыли, заслоняясь ладонью от солнца, и чувствовал себя внезапно осиротевшим.
В этот день со мной впервые заговорила тетя Мотя. Она сердито поставила на стол литровую банку козьего молока, покосилась на сваленные в углу книги, погладила холодную печь и сказала отвыкшим хриплым голосом:
— Укатили, стал быть, твои фасонистые трещотки? А рябину-то, гляжу, галкам оставили? Иди-ка обтряси ее, нечего добру пропадать. Я, даст день, рябиновку сварганю. — Тут тетя Мотя неожиданно подмигнула и лихо прищелкнула языком: — Моя настойка не чета вашим городским финтифлюшкам — продирает до костей!
Я собрал рябину. Наколол себе и тете Моте дров на зиму. Попытался приклеить к карте Якутию, но лоскуток продержался на стене меньше минуты, и я махнул на это дело рукой. Прямо за моим окном росла невысокая береза. Засыпая, я слушал колыбельную листьев. С каждым днем она становилась все более сухой и разреженной.
Одним зябким утром я обнаружил у себя на крыльце околевшего кота Василия. Видимо, почуяв приближение смерти, он инстинктивно потянулся к человеку. Но это его не спасло. Я завернул кота в старую скатерть, отнес на кладбищенский косогор и закопал рядом с неизвестным солдатом. Вечером мы с тетей Мотей помянули обоих ядреной рябиновой настойкой. Ночью выпал первый снег.
В подполе у тети Моти в пудовых холщовых мешках хранились неисчерпаемые запасы крупы, сахара и гороха. Как только смеркалось, я шел к ней в избу “вечерять”. Мы ужинали гречневой кашей. Потом садились спиной к печи. Я закуривал, тетя Мотя что-нибудь штопала, а коза, встав передними копытами на лавку, смотрела в окно с напряженной и будто бы осмысленной тоской. Она жила прямо в избе и как-то совсем очеловечилась.
Мы все больше молчали. На расспросы тетя Мотя отвечала неохотно и односложно. Мне удалось выпытать, что у нее есть дочь, живущая где-то на Кольском полуострове с мужем-военным.
