До магазина “Свет”, что на Дорогомиловке, четыре минуты хода, ртутные лампы там имелись, но цена их превышала стоимость того, что завод имел право оплачивать наличными. Или, кто знает, не превышала. А может, по причинам, никому не ведомым, директор сохранял стойкие большевистские убеждения и не желал впускать товарные отношения в распределительную систему социализма. Возможно, ему на большевистские убеждения давно наплевать, и он мог бы, поскольку магазин “Свет” по воскресеньям закрыт, погнать дежурного монтера на Дорогомиловский рынок, чтоб тот купил там ртутные лампы, но решился бы на подобное святотатство только человек высокого гражданского мужества, которое, в отличие от воинского, последствия имеет более плачевные.
Все возможно, все могло быть, и что в душе директора происходило, никто не ведал, но все понимали: уже вторую неделю заводская территория не освещалась, надо что-то делать, реагировать на сигнал, отвечать на вызов эпохи — первым понял это я, сунул под мышку нечто, издали напоминающее ртутную лампу, подхватил низенькую стремянку, с которой до фонаря на столбе как до неба, попал в поле зрения директора, вполне удовлетворенного: работа кипит, замечания устраняются.
И я остался доволен: замена ртутных ламп фонарей освещения — не дело дежурной смены, но в стране — дикие нравы уже отжившей системы, и думать надо о себе, то есть посвятить время до трех часов дня мыслям о собственном будущем, которое незавидно.
Итак, десять утра выходного дня, светит нежаркое сентябрьское солнышко, 1982 год, так называемые передовые слои общества склоняются к тому, что пора бы баночное пиво продавать на каждом углу, а ртутными лампами затоварить все склады. На всех кухнях кляли анархию социалистического производства и мечтали заменить ее социалистическим порядком, но с человеческим душевным общением на справедливой основе…
А ремонтный день продолжался. Завод дореволюционной постройки, оборудование — еще с несправедливых капиталистических времен, новые же литьевые машины куплены там, где строго упорядоченный рабочий день с 40-часовой неделей, здесь же машины эти приходили в полный износ через год, но продолжали давать план, русская смекалка выручала, французские рабочие из классовой солидарности приезжали на свои деньги в СССР, чтоб показать, как правильно ухаживать за машинами, но их — в гуманных целях — на завод не пускали. На литье свои электрики, машины в том цехе любопытные, меня же влекло иное — рухлядь.
Что-то таинственное было в механизмах начала прошлого века, кое-где сохранившихся. Издали на теремок похожий прожектор возвышался над крышей лакокрасочного цеха, стоял он несменяемо уже шестой или седьмой десяток лет; в некоторые морозные дни он покрывался ледовым панцирем, в осенние непогоды заливался дождями, но признаки жизни подавал, и до меня начинал доходить внеземной, астральный и космогонический смысл судорожного свечения прожектора. Сумасшедшие мысли вызревали во мне, дичайшие, но именно такие не редкость в предпоследние дни перед катастрофой. Рыбки в аквариуме начинают беситься, собаки срываются с цепи, да и люди хороши. Установили же ведь по раскопкам Помпеи и Геркуланума: тамошние бордели опустели задолго до первого толчка Везувия, что, признайтесь, человеческой природе не присуще. А бардаки — те славились высокой нравственностью, изысканным интеллектуализмом, это в частных домах царил наигнуснейший разврат, а здесь декламировали стихи, исписывали ими, как в ЦДЛ, стены, патриотически воспитывали молодежь и с презрением относились к куртизанкам, которые на улицах бесстыдно оголяли плечи и фланировали по Форуму в коротких туниках.
Экзистенциальные грезы с эсхатологическим привкусом потянули мою стремянку к трубе вытяжной вентиляции лакокрасочного цеха, было решено: забраться на крышу и дотошно изучить прожектор, от которого зависела не только моя участь, но и судьба всего русского народа.
Дело в том, поясняю, что в элитарные слои так называемой интеллигенции пробивались, доходя до меня отголосками, бредовые идеи об особом русском пути, и особость заключалась не в евразийском происхождении русского народа, а в том, что он — не здешний, не тутошний, не на этой планете возник в этногенезе двуногих и нешерстистых тварей; он, оказывается, доставлен сюда с какой-то звезды в безвестной туманности, помещен безъязыким в междуречье Днепра и Волги, где его не ждали; ни единого словечка своего народ этот на Землю не принес, все фонемы позаимствовал у соседей. Понятно теперь, выяснили кухонные посиделки, почему народ наш мусорит, плюет, не обихаживает и не обустраивает землю под ногами своими, дорог не строит, впрок ничего не заготавливает, на косые взгляды иноземцев отвечает ворчанием, а ежели те попрут с просвещением на его худые владения, то — ожесточается. Он, короче, временный, случайный и не на углеводородной основе сотворен, а сляпан из кремния. Потому и ядоносен, не зря издавна приговаривали: что русскому здорово, то немцу смерть. И — ждет, ждет народ русский, когда прогремит глас трубный и позовет его в даль звездную, к месту рождения, как осетров к нерестилищу. И чтоб не с пустыми руками возвращаться, русичи комками заглатывают все иноземное, отчего навлекают на себя еще большие беды. Знаменитые фантасты сочинили “Пикник на обочине”, явно имея в виду народ русский, будто бы скакавший от звезды к звезде, пока из-за дорожно- транспортного происшествия не брякнулся на данную планету, обкакав ее смертоносными выделениями, — такое вот сочинили фантасты, чему сами напугались — как и режиссер, экранизатор “Пикника”. Но, полезно вспомнить, народ наш давно уже подумывает об отлете к месту постоянной прописки, первым сотворил теоретиков ракет и первым запустил спутник в космос; надо бы все-таки расшифровать эти “би-би-би”…
Казалось бы — мне-то что от этих завиральных идей о пришельцах, ушельцах, скором отлете на, условно говоря, Альдебаран или вечном прозябании на третьей от Солнца планете? А было что.
Шестой десяток пошел, пора кое-какие итоги подводить, они же — более чем плачевны. Выкрикнул как-то по пьянке: “Мой нравственный долг — умереть нищим!” Благородно, конечно, да беда вот: нищим был и оставался, семья еле сводила концы с концами, дочери-студентке выкраивали кое-какие денежки на платьице помоднее, на зимние сапоги, сам я пить бросил, что почему-то не сказалось на семейной казне, и пора было, для исполнения заветного нравственного долга, обогатиться, обзавестись деньгами или вещами, чтоб промотать или пропить нажитое и растянуться, осыпаемому вшами, на предсмертном ложе. А для обогащения хранились у меня бумаги, мои бумаги, продолжение бренного тела, рукописи, о которых никто на заводе не знал и с которыми надо что-то делать, как-то так поступить с ними, чтоб пользу извлечь. Пустить в оборот хотя бы, что при этой власти невозможно, она уже отвергла эту возможность, я уже, по слухам, занесен был в некий проскрипционный список. Более того, мне намекнули через подставных лиц: не пора ли уничтожить бумаги, сжечь то есть, и я власть понимал, у нее никаких, даже самых завалящих предлогов для обыска с изъятием не было. Правда, сам процесс сжигания представлялся мне буффонадой, чистейшим позерством, глумлением над здравым смыслом: электромонтеру пятого разряда не пристало сооружать во дворе костер из бумаг, совершая аутодафе: при
