16/V, 31. Заходил Артем Веселый. Крупный, угловатый — бурлак с Волги. Бас, высокий лоб, черные глаза. При мужицкой грубоватой внешности — внутренне робок, застенчив, — и не уверен в себе. Жалуется: все пишут быстро, а я не могу. Вот написал в две недели страничек пять — и то недоволен. Очень требователен к языку, держит главу по многу месяцев, шлифует слово за словом — и все кажется ему, что не так и не то. “Не могу читать мятое слово, не сработанное, у себя или у других, все равно”. Пишет он действительно крепко: много лет работает над эпопеей “Россия, кровью умытая” и страдает от того, что еще много впереди, а пишется медленно. Бранит литературную среду: ни мыслей, ни идей — штамп, банальщина. Заседают, говорят — лгут все, кругом ложь, словно сговорились. Трудно работать.
17/V, 31. Вчера открылся пленум ВССП. Людно: оживление небывалое. Приехали ленинградцы: Тихонов, Слонимский, Форш, Никитин, Зощенко, Каверин, Тынянов. Москва — почти вся. Доклады. Лейтмотив — необычайно благонамеренный: писательство попутническое должно стать союзническим — это говорят и Козаков4, и Мстиславский5, и Абрам Эфрос. И все, как в один голос: нам нужна марксистская критика, нам нужен творческий метод, мы должны пересмотреть свои основы мировоззрения, мы должны идти навстречу РАППу. Все это очень хорошо, — но вопрос в том, искренно ли это, не маскировка ли? Абраму Эфросу никто не верит, — верит ли он сам себе? Не верят и Мстиславскому, и Козакову. Слушают, как граммофон.
Когда после заседания открылся банкет, — то есть уставили длинные столы вином и закусками, Олеша, делая кавалеровский жест6, заявил: “Вот — это начало конференции. Это — конференция. А то — заседание!”
Вокруг Авербаха улей “доброжелателей”. Его не любят — но каждый стремится заглянуть ему в глаза, пожать руку. Даже Сейфуллина, друг Воронского, ненавистница пролетарской литературы, вьется около него. Выпив первую рюмку, она сзади подошла к нему, сидящему за столом, и обвила его шею руками в знак особенной ласки. Она же, с своеобразным дубовым кокетством, подошла чокаться с Соловьевым: заведующий издательством!
Хорош Николай Тихонов: сухой, жилистый, мускулы и кости, седой, с молодым лицом, с острыми пытливыми глазами, без тени какого-нибудь подхалимства, умница и талант. Жалуется на штампы, на неразбериху
в “Звезде”. “Черт знает что, двенадцать редакторов, никто не знает, чего
хочет”. О повести Воронского “Глаз урагана”: “Слабая вещь, мятое, резиновое слово. Сантиментальность, много любовного материала, много головного”.
Когда Козаков в своей речи сказал: “Быть союзником — легко”, Вс. Иванов из задних рядов бросил: “Ох, трудно!” Кто услышал, зааплодировал: попал в больное место.
Олеша писал Кавалерова с себя. Низенький, с коротенькими ножками, пиджак на нем всегда мешковат, брюки широки, пальто лезет воротником к затылку, шляпа сидит криво. Но лицо его, с мягкими чертами, скульптурно и породисто. Глубокие глаза, любезная улыбка, когда он трезв. Звучный голос, слова скандирует, смакует их звуки, патетичен, даже высокопарен. Когда читает что-то — пьеса ли, рассказ или простое высказывание — отчеканивает слова, придает им звучность, окраску, — внешне получается очень красиво.
— Не правда ли, как хорошо: “глаза, синие, как звезды”?
Он играет словами, как музыкальными пьесами.
На пленуме писателей говорят о “перестройке”, о преодолении буржуазности, о превращении из “попутчиков” в “союзников”. Все “за” — даже Абрам Эфрос. И юркая, остренькая, лисья мордочка Островера7 — тоже “за”. Когда Авербах говорит о том, что нам нужны писатели “перестраивающие”, а не
“перестраивающиеся”, что к “приспособленцам” мы питаем презрение — эти слова были встречены гробовым молчанием — оно как-то особенно стало слышно, это молчание, — может быть, оттого, что одна Сейфуллина проговорила: “Это хорошо, Авербах”.
Он начал как всегда: “Позвольте сказать мое краткое слово” — но, увлеченный собственной речью, растекся мыслью по древу и через десять минут попросил продолжить ему время — “Пожалуйста, пожалуйста”, — раздалось несколько унылых голосов. Он очень умен.
На первом, кажется, декаднике ФОСПа (или вечере “Литературной газеты”?), после того, как Буданцева за его доклад “Бегство от долга” критики “взяли в работу”, Иванов подал мне записочку:
“Теперь будем писать еще меньше. Доборолись до дырки! Помяните мое слово” (записка у меня в архиве).
Леонов приехал из Италии с Горьким. Новый мешковатый костюм, франтовские ботинки, заграничные чулки. Но из-под этой “шкурки” глядит милый русский купчик, с почти что детским пухлым лицом, с умными темными глазами, развернутыми черными бровями. Он слушает внимательно, но сам не выступает. Вдруг, придвинувшись ко мне, спрашивает: “Скажите, это плохо, что я не умею говорить?”
Он не может выступать публично: речь его клочковатая, он волнуется, начинает кусать губы, морщить лоб, — того и гляди, расплачется. Все его публичные выступления одинаковы: он говорит что-то о “неблагополучии”, о “трагедии” писательского существования и т. п.
