пристегнутой к телу. Теперь — напиться, потрахаться и оттянуться. Сначала Пауль и отчим кадрят украинскую красавицу, которая ни бельмеса не понимает по-немецки: она доверчиво улыбается любезностям иностранцев, а они в этот момент обсуждают ее сиськи и “щель”. Потом Пауль остается кутить и сорить деньгами в баре (верх роскоши — несчетное число выпитых
бутылок пива “Стелла Артуа” на пустых столах), а отчим оттягивается по-своему. Сцена с дрожащей от холода и унижения начинающей проституткой выглядит,
честно говоря, посильнее, чем все ужасы “Груза 200”. Именно в силу абсолютной житейской достоверности происходящего. Никаких тебе маньяков и трупов — просто дорвавшийся австрийский лузер с малой толикой денег, на которые он готов купить самое сладкое — безграничное унижение живого и жалкого, не способного постоять за себя, теплого и привлекательного человеческого существа. Он разглядывает “анатомические подробности”, заставляет девицу ходить на четвереньках и лаять собакой, делать ему минет... При этом отчим еще и импотент, поэтому возникает ощущение, что кошмар не кончится никогда. Пауль, ставший невольным свидетелем этой сцены, страдает: “Трахни ты уже ее и отпусти!” — но не тут-то
было. Отчим наслаждается, наслаждается своей властью и купленным за деньги чужим унижением, в кои-то веки большим, чем его собственное… Не выдержав, Пауль вылетает из номера, спускается в бар, пропивает свою долю в прибылях совместного семейного предприятия и наутро отправляется искать работу грузчика на местном заплеванном рынке. Тут он, понятное дело, никому не нужен. И в конце герой уходит один, без денег, по шоссе в никуда, чтобы сдохнуть под забором или добраться до австрийского консульства, вернуться в цивилизацию, которая таким, как он, — неприспособленным лузерам — ничего хорошего не сулит.
Линия Ольги заканчивается в фильме добродушным, заливистым смехом гастарбайтерш, сидящих за столом в подвале богадельни, и ритмичными выкриками сумасшедшей старушки: “Воняет! Воняет! Смерть!”… Надо понимать, что даже если все у Ольги получится, она зацепится в Австрии, сделает карьеру или выйдет замуж, став нормальной, благополучной фрау, — ждет ее в итоге именно это: койка в доме для престарелых, куда общество аккуратно заметает с глаз долой износившийся человеческий мусор, — вонь и смерть.
Зритель, глядя на все это, резонно говорит: “Ну и что? На свете счастья нет”,-— свежая мысль! Что общего, однако, между страданиями матери-одиночки, которой государство не платит зарплату, и молодого лузера, который не в силах нигде
пристроиться потому, что у него мозги набекрень? Между унижением украинской проститутки, за деньги готовой на все, и унижением австрийских старичков в
богадельне, которые доживают свой век, превратившись в профессионально обихоженные, но никому не нужные “овощи”? Общего тут — лишь само унижение.
И зрителю кажется, что режиссер специально наковыривает всевозможные разновидности унижений из “булки” жизни, собирает в кучу и швыряет ему в лицо: смотри! Зачем? Гнусностей в мире и так хватает. Зритель чувствует себя вправе отвернуться от такого кино.
Помимо лажи, связанной с сюжетом, выстроенным по принципу “в огороде бузина, а в Киеве дядька”, в фильме ощутима и лажа, связанная с героями. Пусть медсестру играет реальная медсестра, а безработного — безработный, — их образы отчасти сконструированы в соответствии с авторским умыслом. Медсестра — вроде бы — типичная украинская молодка, но режиссер намеренно приподнимает ее над окружением: все работают за гроши, а она бунтует, все ее товарки охотно раздвигают ноги за деньги, а она не желает… Она — просто какое-то средоточие добродетелей: нормальная, душевная, добрая, любящая, при этом знает о своих правах и при случае может за себя постоять. Воплощение идеальной, славянской женственности, которую гнобит австрийский, фашистский социум. Исполнительница-статистка сыграть
Зайдль искусственно нагружает героев “общечеловеческими”, абстрактными добродетелями, дабы усилить их конфликт со средой, заставить двигаться “туда” и “обратно”. Ольга выше своей среды и поэтому тянется в Вену. Пауль требованиям устроенного социума не соответствует — и оказывается на восточноевропейской обочине. Непонятно только, почему столь прекрасные и цельные обитательницы Восточной Европы живут столь нечеловеческой жизнью и почему венский ад, населенный фашистами и лузерами, столь привлекателен для ломящихся туда гастарбайтеров. “Документальные” герои и документально зафиксированная среда не становятся здесь естественным продолжением одно другого. И вот этого конструкция документально-игрового кино не выдерживает. Зритель кричит: “Не верю!” Все рушится. Остается лишь констатировать неудачу.
Да, что-то важное режиссер хотел нам сказать, отправился для этого в долгое, небезопасное путешествие на восток от Карпат… Много чего увидел, много что снял, что-то в последний момент передумал снимать (к примеру — металлургический комбинат в Енакиеве, хотя по поводу съемок проведены были непростые переговоры с донецкой мафией), два года монтировал, отбросил множество сюжетных линий и персонажей, но и то, что осталось, — не сплелось в итоге во внятное, убедительное высказывание.
Что мы видим в картине? Импорт-экспорт, движение туда и обратно… Два человеческих, цивилизационных потока, устремившихся навстречу друг другу, сталкиваются, смешиваются, сливаются, и оба становятся хуже. Ольга теряет то, что ей было гарантировано на Родине, — возможность уйти на тот свет в окружении близких, причастность к семейному родовому целому. Европейцы же, попав на Восток или получив власть над безропотными гастарбайтерами, утрачивают цивилизованные черты и обнаруживают совсем неглубоко спрятанное хамство и зверство. Так что же? Зайдль просто яростный противник
