предосудительно.
Дурылин скончался в 1954-м, мне в ту пору было семнадцать лет. Театралом я не был, а потому ничего о нем не знал. Но я был знаком с одним из его друзей, с адресатом его писем. Звали этого человека Николай Николаевич Гусев, было известно, что в течение нескольких лет он исполнял должность секретаря Льва Толстого.
Я познакомился с Гусевым в пятидесятых годах, он подолгу жил в Доме творчества писателей в Голицыне. В те годы там регулярно пребывали Ахматова и мой отец — Виктор Ардов. В моей памяти запечатлелась такая сценка.
За общим обеденным столом к Гусеву громко обратился кто-то из советских литераторов:
— Николай Николаевич, а вот Горький пишет, что у Толстого талант был больше чем ум…
Гусев взглянул на говорившего и произнес:
— А кто такой сам-то ваш Горький, позвольте спросить?
И ведь прав был покойный Николай Николаевич — не Горькому судить Толстого! Но сама по себе формулировка о “таланте и уме” — занятная. И, как мне представляется, вполне уместно применить ее к С. Н. Дурылину. Будучи человеком разносторонних интересов и редкой работоспособности, он так и не выработал четкого мировоззрения. Вот запись в Тетради XI:
“Одному даны в жизни пути, другому перекрестки, лишь соединяемые недолгими дорогами.
Я такой перекресточник.
Я заглядывался на развилиях дорог, на перекрестках — и свертывал направо, налево.
Свертывал с пути?
Нет. Я и до сих пор не знаю, где лежал мой путь. Я не в сторону сворачивал, — я просто сворачивал. И шел — до нового перекрестка, до нового поворота… Какой-то и в этом есть путь. Куда-то и он ведет.
Но это не мне знать.
Я — перекресточник. Недомерок и в дороге, как всюду”.
В другом месте (Тетрадь III) Дурылин приводит мысль своего ученика и друга, художника Н. С. Чернышова:
“Я все помню Колины слова, что Розанов ближе к Церкви, чем Булгаков и Флоренский: те все хотят и то, и другое, и третье принести в Церковь, а Розанов понял, что нельзя принести, что надо выбрать навсегда или Церковь, или все остальное, и он потому говорит: „ Не хочу Церкви: и выбираю остальное”. Он — этим самым — ближе к ее существу, чем Фл[оренский] и Бул [гаков], он знает то, чего они никак не могут понять”.
Сам Дурылин в конце концов тоже выбрал “остальное”, а потому и окончил свою жизнь на советской театральной помойке — стал профессором ГИТИСа.
Но, к чести его, следует добавить: он не примкнул к официальной “советской церкви”. Куда как приличнее превозносить до небес каких-нибудь Садовских или Ермолову, нежели петь “осанну” богоборческому большевицкому режиму и именовать кровавого диктатора Сталина — “богоданным вождем”.
* Кажется, в рукописи здесь: genitalis, - и дальше везде falloc - нужно бы genitalis. (Прим. авт.)
