C:Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum
Lift.doc
Метро встретило Валентину и Ивана дворцом. Высокие сводчатые потолки в лепнине и мозаике, колонны, вздымающиеся в светлое так и не наставшее будущее с гротескными символами рухнувшей империи: звездами в лавровых венках, серпами и молотами.
— Ладно, пока, — сказал Иван. — А то — поедем ко мне?
Поезд предупредил о своем появлении мажорным трезвучием, раздавшимся на станции, а затем свистом, и вдруг загрохотало, затарахтело и застучало.
Степь простиралась от края до края, покуда хватало глаз. В журчанье насекомой мелочи и солнечном свете, в прозрачных тенях летних облаков, в птичьем разнобое воздух плыл жаркими волнами, и вилась тропинка.
И та, кто шла, знала, что впереди город.
— Нет, я, извини, лучше домой, — ответила Валентина.
— Как хочешь, — буркнул Иван. — А ты не боишься возвращаться домой одна?
— А чего мне бояться?
— Сама знаешь чего. Могут напасть. Мало ли.
— Не боюсь.
— Вот больная.
Они расстались на станции.
Лифт в заскорузлом узле подъезда, в темном аппендиксе. Пол исшаркан. Плинтус ободран. Пальто тяжелит плечи, шерстяной платок искусал шею, хочется побыстрее содрать его, освободиться. Нажата клавиша “четыре”, и кабина, надсадно гудя, прет на этаж. Валентина стягивает перчатки, расстегивает сумку. Так, где тут ключи?
Входит в темную прихожую, нащупывает выключатель и клацает. Поток неверного света от подслеповатой лампочки льется на пол, на стул с жабой телефона, на коврик у двери. Швыряет на пол сумку и выпрастывается из пальто. Нагибается — кровь приливает к лицу, — с визгом расходится молния на сапогах. На левом заедает, приходится повозиться. Уф, наконец-то. Она проходит в комнату и падает на диван. Так лежит минуту, другую. Тишина. Покой. Одна настырная мысль: надо идти вымыть руки. Лежать бы так и лежать. Медленно поднимается и идет в ванную. Прохудившийся кран сипит, чихает и плюется тоненькой струйкой горячей воды, она почти обжигается, вылавливает в мыльнице, заполненной клейкой массой, склизкий кусочек мыла, мнет его, расклеился, выдавливается между пальцами, как творог. Шлепает обратно в лохань.
В соседях — пожилая преподавательница пения и ее дочь Анечка, неизлечимо, но как-то очень светло больная — кто-то сказал, что в строгом смысле синдромом Дауна не болеют. Анечка тихая, осторожная, но по болезни своей неопрятная, с постоянно криво, по-детски, крашенными ярко-красным губами. Соседок нет сейчас — может быть, в церкви.
Валентина достает ледяную кастрюльку вчерашнего супа, хлопает дверцей холодильника. В желе, размякнув, плавают галушки. Накладывает в тарелку до краев. Ставит в микроволновку. Звяк — и ужин готов.
Запиликал на скрипке кузнечик сотового: ожил сиреневый экран, заблестели лампочки. Елочная игрушка. Звонок обещает новое, но ожидание не исполняется: на миниатюрном экране высвечиваются уже знакомые имена.
— Валя, почему ты не пришла на выставку?
— Ты чего, Виталь, я была. Даже привела подругу, и мы…
— А почему я тебя не видел? Не могла позвонить! Ты работы-то видела?
— Видела. Но, понимаешь, я…
— Очень хорошо!.. Могла бы и подойти. Я б тебя познакомил — Игнат, то-сё, знаешь, какая куча людей тут, ты бы с ума сошла…
В последнее время у Валентины крепло ощущение, что Виталий, когда звонит ей, разговаривает не с ней. Он разговаривает с теми, точнее, для тех, кто его слушает — там, с той стороны.
